— Какая Нярмишка, какой чай, кто нас ждал, зачем!? — Щербак продолжал недоумевать. Ему то и дело казалось, что он спит. Липкие, навязчивые мысли, бессонные ночи, да маломальская армейская еда вытянули из капитана все силы, слегка затуманили сознание, обострили инстинкты. «Как же так, — уже про себя размышлял Щербак, — который день он гонится за преступником, а его здесь, оказывается, ждут, усаживают на шкуры, потчуют мясом, поят чаем, стараются! Что это, в самом деле!? Какой-то старичок смешной, в нелепой одежонке, с реденькой белой бороденкой, седой как лунь. Стоп…, а не он ли!?.. Да не-ет, уж больно этот мелок, да и видуха не шамана, не-ет, ему бы в прятки играть…»

— Кушай, кушай, начальник. Пей чай. Потом говори, потом думай.

Старик снял с котла деревянную крышку и стал доставать огромные, истомившиеся куски оленины. Котел был полон. Красноармейцы наперебой зашвыркали слюной. Мясо Нярмишка раскладывал на деревянные, неглубокие блюда.

— Кушай, кушай, вкусно, — смешливо щурились и без того узкие глаза старика.

Капитан все еще пытался осознать возникшую ситуацию, которая казалась ему совершенно нелепой. Пытался отыскать хоть какую-то логику с этим хлебосольным дедком. Продолжал оглядываться по сторонам, тогда как его верные подчиненные с вожделением мычали, погружая свои молодые зубы в податливую мясную мякоть, шумно, с азартом чавкали, разжевывая нежные ткани, а то громко хрумкали попадающимися хрящами. Но вот и его руки вдруг сами потянулись за мясом, и через несколько мгновений капитан Щербак уже ни о чем больше не думая, упивался таежным деликатесом. Он перестал видеть и слышать, что делается вокруг. Закончив с одним куском, запускал руку в котел за другим, не дожидаясь, когда ему подаст старик.

А тот и не мешал. Продолжая улыбаться и что-то шептать себе под нос, старый Нярмишка заваривал чай. Легонько, рукояткой узкого острого ножа он откалывал от огромной черной плитки небольшие кусочки чая и бросал прямо в чайник, паровозом паривший на крепком огне. К чаю добавлял какие-то приправы, которые доставал из маленького мешочка вроде кисета.

Маленький Ефимка продолжал сидеть в лодке. Глотая слюни, он наблюдал, как военные уплетают громадные кусищи. Одного такого им с матерью хватило бы на неделю. Как подобрели у них глаза, как обмякли, разомлели они на мягких шкурах.

Запивая мясо горячим густым чаем, и солдаты, и их начальник держались из последних сил. Первым не выдержал и завалился на бок долговязый, что тыкал Ефимку веслом. Второй, крепыш так и уснул, сидя с куском мяса в руке. Их командир что-то пытался сказать, даже сделал попытку приподняться, но так и остался на месте, тупо поглядывая на своих подчиненных. Потом и у него закрылись глаза, и он неловко развалился на шкуре.

Свидетелями обжорства были не только старик с Ефимкой. С момента появления лодки еще там, после излучины, из ближнего к кедру густого березнячка внимательно следили за всем происходящим желтовато-зеленые глаза огромного серого волка. Чуть позже к нему присоединилась Лапа, шуганувшая по дороге зайца. И зверь, и собака ничем не выдавали себя, они, казалось, с осуждением наблюдали за незваными гостями, что-то про себя обдумывая. На самом деле, волк не спускал глаз со старика, он был готов в любой момент выполнить его команду.

Когда военные успокоились и огласили окрестность могучим храпом, старик еще больше ссутулившись, побрел к кедру. Опустившись между мощных кореньев, как в кресло, он глубоко вздохнул и закрыл глаза. Маленький, невзрачный, подобрав под себя по-восточному ноги и прижавшись к стволу точно к печке, он больше не улыбался.

Ефимка во все глаза глядел на старичка. Его поразило, что дедушка будто растворился в кедре. Цвет лица и одежды легко смешивался с корой дерева. Лишь длинные, белые, с желтоватым налетом волосы, схваченные на затылке в тонкую косицу, да реденькая бороденка, ярко выделялись на темном, придавая старичку некую сказочность.

Многое повидал и пережил на своем веку могучий кедр. Много накопил и хранил в себе солнечного тепла и сил земли. Щедро раздавал нажитое всем, кто знал и ценил это богатство, мог им пользоваться. Он кормил зверей и птиц орехами. Давал жизнь новым поколениям, которые когда-то превратятся в таких же могучих и красивых, как он. Давал временный кров. Защищал от свирепых дождей и ветров. Давал мудрые советы тем, кто умел его слушать.

Старый Нярмишка плотнее прижался к кедру. Они давно дружили, старый человек и старое дерево. Понимали друг друга, по долгу молча вели беседы. Даже в сильные морозы Нярмишка прижимался к своему другу, и тот согревал его, добавлял сил и давал покой. Люди знали привязанность старого вогула и далеко обходили это место. Не охотились, не протаптывали дорог, не останавливались на ночлег. Они полагали, что этот кедр — родовой идол Нярмишки. «Пусть будет так,»— в свою очередь думал старик.

…Прикрыв за собой низкую дверь с высоким порогом, Агирись порывисто метнулась к чувалу, который беспомощно мигал последним огоньком. Но девушка опоздала, огонь потух. Коротко вздохнув, она присела и, придерживая края платка, подула на угли. Остывающие розовые комки встрепенулись, весело потрескивая, быстро раскалились до бела и выбросили пламя, которое то замирало, когда девушка переводила дыхание, то, шумно трепеща, разрасталось, когда она вновь начинала дуть. Бросив на огонь кусок бересты, Агирись еще некоторое время наблюдала как та, недовольно щелкая и треща, сворачивалась в спираль, будто она закрывая собой, что-то прячтала от огня. Но вот вспыхнула ярко, бело, осветив хорошенькое, круглое лицо девушки.

Едва в избе посветлело, Агирись поднялась и подошла к лежанке больного. Парень лежал в прежней позе, хотя и прошло уже достаточно много времени. Девушка склонилась над ним, откинула мохнатую медвежью шкуру, прижалась ухом к его груди. Сердце стучало ровно, сильно. Грудь плавно вздымалась и опускалась. Улыбаясь, девушка слушала глухие, упругие удары чужой жизни. «Как здорово, что мой дедушка оживил его!..» — радостно думала она.

Наконец, оторвавшись от больного, она кинулась к чувалу, рядом с которым на низеньком столике стояла высокая жестяная кружка с пахучей жидкостью. По пути, бросив в огонь еще кусок бересты, она схватила емкость и вернулась к больному. Бережно приподняв его голову, Агирись попыталась напоить парня дедушкиным лекарством. Но больной никак не реагировал, он продолжал крепко спать.

Поставив кружку прямо на пол и удерживая голову парня у себя на руке, Агирись осторожно присела в изголовье. Огонь в чувале опять окреп, и она спокойно, в который уже раз, стала разглядывать своего больного гостя. Особенно внимательно она осматривала обожженную часть лица. Невесомо, едва-едва касаясь своими маленькими пальчиками туго натянутой и обильно смазанной медвежьи жиром новой кожи, девушка, как опытный врач внимательно исследовала больного.

За те годы, что она провела здесь, рядом с дедом, по эту, закатную сторону гор, Агирись многого насмотрелась. Насмотрелась она и на таких больных, и раненых, что до сих пор вздрагивает, вспоминая их ужасные культи отмороженных конечностей, помнит и таких, с которых медведь содрал и волосы, и кожу с лица, а было, что приносили таких, что лишь отдаленно напоминали людей.

— Кто ты…!? Чей будешь? — тихо шептала Агирись, гладя больного как маленького ребенка. — Из каких краев залетел к нам?

Поглаживая его белые, жесткие волосы, она нет-нет, да и пробегала по здоровой стороне лица, задерживаясь, прижимаясь ладошкой к колючей, давно не бритой щетине.

— Ты — сильный! — шептала девушка, трогая твердый, широкий подбородок. — Красивый! — водила она пальчиками по сухим, мягким губам. — Смелый, отважный, — бежал пальчик по прямому, с небольшой горбинкой носу. — И добрый, — пальцы нырнули в волосы, — добрый и хороший.

Чувал замигал, засигналил о том, что его жизнь опять повисла на волоске. Агирись осторожно опустила голову парня на изголовье, после чего кинулась спасать огонь. Подбросив помимо бересты еще три полена, она дождалась, когда огонь всерьез займется, и вернулась к лежанке. Стало светлее, и она продолжила исследование. Теперь девушка осматривала руки. Так же густо смазанные жиром они поблескивали новой кожей, которая в «совок» стянула ладони.