— Грех, грех, родимая, на себя руки-то накладывать. Богом дадена жизнь тебе и им отымется, когда срок придет. Прости меня, Господи, — она украдкой перекрестилась и снова оглянулась на дверь. — Завтра я тебе котеночка принесу, — она растянулась в простоватой улыбке, — трехшорстной. А это, — она кивнула на тумбочку, где стояла металлическая чашка, из которой хвостиком торчала ложка, — не ешь. Я тебе, дочка, блинчиков испеку, потерпи до вечера.

Глядя на это круглое, морщинистое лицо, ясные, открытые глаза, Алевтина и впрямь почувствовала неловкость за свой поступок. Она как могла, улыбнулась в ответ санитарочке и коротко кивнула: «Спасибо, мамаша…»

На следующий день осторожно, боясь раздавить писклявый, тепленький комочек у себя за пазухой, Алевтина возвращалась в свою комнату.

Устроилась учительницей или, как здесь говорят, учительшей и по утрам теперь стала спешить в класс к детям, а вечерами — домой к трехшерстному, пушистому Жорику.

Майор Кацуба, начальник лагеря открыл папку, достал рапорт старшего надзирателя старшины Ахмедшина и вновь перечитал. По сути, это был донос на лейтенанта Глеба Якушева, молодого красавца, прекрасно себя зарекомендовавшего на службе. «Вот ведь б…во какое…, — с горечью и сожалением рассуждал майор, — есть сигнал, надо отвечать. Мож, он куда еще послал.… А жалко парня!»

С полчаса назад Кацуба послал старшего лейтенанта Симкина за Якушевым. Послал и спохватился: как всегда хорошая мысля, приходит опосля. Появилось сомнение: «Может, надо было дождаться утра, да и вызвать по телефону, и побеседовать.… А так, вдруг Якушев не поймет или Симкин перегнет палку?»

И было отчего волноваться майору Кацубе. Он хорошо помнил, как заявился перед осенью, едва окончив училище, молоденький лейтенант. Бабы, жены офицеров, словно объелись чего или оппились, только о нем и говорили. Да еще давай мужей укорять, мол, утратили фасон, стали мятые да рыхлые, вон молоденький каков — глаз не оторвать. Ну и так далее, и тому подобное.

И Зинка его, стерва, сука ненасытная, туда же… Мало того, что рога ему наставила, когда Кацуба еще в капитанах ходил, так до сих пор на каждого рослого мужика готова вешаться и смотрит тварь им в «самый корень». Забыла подлюка, сколько он поленьев о ее хребет изломал, зализала свои раны.… И вот по новой…

Бабья память короткая. Да и он — голубь тоже забыл, что лишь благодаря ей, Зинке-суке, бл…ди своей жопастой стал майором и получил лагерь.… Забыл мать твою!

Майор злился. Злился оттого, что в столе лежал приказ о досрочном присвоении Якушеву очередного звания. Сам же ходатайствовал.… Злился и на старшину, добросовестно выполнившего свой долг, всю свою жизнь сверявшего по инструкциям и уставам. Злился на то, что послал за Якушевым Симкина, который случайно подвернулся под руку. Ведь знал майор, что они противники-соперники непримиримые и по службе, и … в кобелизме…

Зашел начальник режима капитан Гордадзе.

— О чем думаэшь, Михал Иванович, дарагой! — широко улыбаясь и протягивая обе руки прямо от порога, пропел кавказец.

У грузина всегда было хорошее настроение, словно он постоянно носил с собой кусочек своего солнечного края. От него даже аромат шел как от виноградника, хотя многие утверждали, что это пахнет грузинским домашним вином.

— Присаживайся, Автандил Вахтангович! Вот, полюбуйся!

Майор протянул рапорт старшины Ахмедшина. Капитан взял бумагу и погрузился в чтение.

— Брэд, полный брэд, да, Михал Иванович, — у грузина лезвиями блеснули глаза, взгляд стал жестким. — Ну, встрэтил знакомого, ну перебросылись парай слов и что!?…? Да?!.. Гдэ здэсь крыминал?!.. Да!?

Капитан был решительнее майора, смелее. Ему многое сходило с рук.

«Нужно было ему это перепоручить…,» — запоздало как всегда подумал Кацуба.

— Слушай, ну и что теперь, да, — продолжал капитан, — этот профессор по кличке Фытиль ночью «сыграл в яму». А нэт человэка, нэт вопросов, да?! Так что, товарыщ майор, дарагой, выбрось всо из головы и давай лучшэ этапы готовить, да, разнорядка пришла.

— Постой, так тот с кем Якушев общался, помер что ли!? — майор так и забыл закрыть рот.

— Помэр, помэр. Слушай, он старый, да, сэрдце не выдержало, помэр сам, да — это факт. А ты что, Михал Иванович, так волнуэшься!?

— Так я… это…послал Симкина за лейтенантом, а он еще взял с собой двух красноармейцев…

— Что-о, что ты сказал!?

Капитан сорвался с места, злобно выкрикивая на ходу что-то по-грузински. Его слышно было и в приемной, и в коридоре, пока не хлопнула выстрелом входная дверь.

«Надо же, как удачно, что майор послал его доставить Якушева, этого фраерка дешевого. Допрыгался, дораспускал перья, фазан драный…» — старший лейтенант Симкин торопился и торопил солдатиков, гремевших сзади ботинками по оттаявшему деревянному тротуару. Он словно чувствовал, что приказ Кацубы может быть отменен. Симкин не знал причину и не догадывался. Но сам факт, что он под ружье проведет Якушева по поселку, затем по лагерю, позволил бы с лихвой отыграться за все неприятности, полученные от этого щеголя.

Тайн в гарнизоне не водилось. Едва зарождаясь, они выскакивали на поверхность, как черт из табакерки. Поэтому не застав Якушева дома, Симкин, не мешкая, кинулся в привокзальный район городка, где жила Алевтина Витальевна, таинственная, сорока лет красавица, завуч начальной школы № 3.

В глубине души Симкин не верил, что на Якушева что-то есть. Сколько он сам втихую ни копался, а так ничего на лейтенанта и не нарыл. Но раз начальство послало, стало быть, виновен. Хотя вина должно быть так себе, но все же приятно провести его без портупеи, ох как приятно. Утром только об этом и будут все говорить. У Симкина аж ладони вспотели, когда они уже затемно подходили к одинокому, двухэтажному дому барачного типа.

— Один на улице,… во-он то окно, — обратился Симкин к одному из красноармейцев. — А ты, со мной, — ткнул кулаком другого и добавил на ходу: — Оружие наизготовку! — не столько для солдата, сколько для себя, а точнее для острастки Якушева распорядился старший лейтенант.

Гулко и дробно загрохотали по ступеням шаги. Вот и дверь.

Симкин настолько спешил, настолько торопился увидеть поверженного противника, что без особых раздумий, сходу принялся колотить в мягкую, оббитую всяким тряпьем дверь сначала кулаком, а потом и рукояткой нагана. Солдатик тоже не остался безучастным и, желая помочь офицеру, пустил в ход свои тяжелые башмаки. Весь дом загудел. Глухие, настойчивые удары легко передавались через деревянные конструкции, забегая в каждую комнатку, каждый закуток вплоть до чердака. Люди замирали, переставали жевать, опускали ложки, откладывали газеты, прислушивались. Даже дети затихали, гасили свое веселье. Всем было очевидно, что в дом пришла Власть.

И дом затаился, предчувствуя беду.

Алевтину подбросило на кровати еще тогда, когда загрохотали тяжелые, торопливые шаги по ступеням.

«Ко мне…, ко мне…, это ко мне!» — заколотило сердце. Ну конечно, разве может Беда оставлять ее надолго! Вот вспомнила и спешит раздавить, стереть в порошок маленькое, только-только зарождающее счастье!

Когда дверь заухала, забилась, звякая маломальским шпингалетом, на который была закрыта, появилась паника. Растолкав лейтенанта и включив свет, Алевтина Витальевна бросилась на стук.

— Кто!? Кто там!? — испуганно, все больше теряя самообладание, взвизгнула она.

Пол под ногами качался. Перед глазами замелькали решетки, колючка, окошко для приема передач, мерзкие лица вонючих охранников, их цепкие, бесстыжие руки…

— Открывайте немедленно! Нам нужен гражданин Якушев! Мы знаем, он у Вас…

Пол ушел из-под ног Алевтины, и она полетела куда-то вниз. Промелькнул патефон с живой пластинкой, кругленькая санитарочка, маленький плачущий мальчик в матроске, закрывающий лицо ладошками…

— …Дом оцеплен, Якушев! Без глупостей! — еле слышно, словно из далекого прошлого доносилось до нее.