…Как Максим обрадовался, когда ему все же довелось однажды выведать у старика-вогула про эту Бабу его, Золотую. Как они, толком не отдохнув, голодные и измотанные кинулись на ее поиски аж в самые горы… Чуть не утонули в болоте, прежде чем добрались до них. Потом лезли, выпучив глаза по голым скалам. Площадка, на которую они, наконец, взобрались, была буквально завалена оленьими костями. В скальных трещинах были понатыканы тряпичные узелки с монетами да человечьими фигурками из олова, с наконечниками стрел из бронзы. А у отвесной скальной стены угрюмо стояли деревянные идолы-мэнквы…

На востоке, со стороны Восхода высилась одинокая гора с полуразваленной скальной вершиной, в сумерках похожей на развалины средневекового замка. На западе площадка заканчивалась глубоким ущельем, за которым к поднебесным вершинам массивного горного хребта круто убегал ровный, чистый склон, напоминающий гигантскую морскую раковину.

Максим был невероятно рад, что место походило на то, что описывал старик.

— А теперь будем ждать! — торжественно проговорил он, глядя на своих приятелей воспаленными глазами. — Это можно увидеть, по утверждению старого вогула, только в это время…, потом опять жди целый год. Поэтому я и гнал вас сюда в таком темпе. — Максим опять склонился к куску бересты, на которой были едва заметны какие-то знаки, схемы… — Все правильно!

Ждали всю ночь. Оула с Ефимкой еще как-то покемарили, прижавшись друг к другу, кутаясь в рваные оленьи шкуры. А Максим не спал. Он ждал своего звездного часа. Сколько и о чем он только не передумал за ту ночь!?

Никто толком не знал, зачем они забрались на такую высь. Не знал и сам Максим. Но то, что здесь должно что-то произойти — уже никто не сомневался. «С первыми лучами!.. С первыми!..» — не переставал твердить Максимка, едва сдерживаясь…

Утро наступало долго. Сначала зарозовели вершины хребта. Они плавно насыщались, будто зрели, пока не вспыхнули сильным оранжевым светом взошедшего солнца. Небо получило свою глубину. А на дне ущелья заворочался и начал подниматься лиловый туман. Все вокруг затихло и приготовилось… Максим метался по площадке. Заглядывал в скальные трещины, под огромные камни, пытаясь их сдвинуть… Его нетерпение достигло предела. Оула с Ефимкой поглядывали на приятеля с тревогой.

А чистое, прозрачное утро входило в силу. Уже весь хребет горел золотом! Туман рос, поднимался на глазах.

— Смотрите, что это!.. — Ефимка выбросил дрожащую руку в сторону хребта.

На его золотистом склоне четко проступила огромная тень в виде женской фигуры с ребенком на коленях. Женщина сидела ровно, глядя куда-то вдаль, туда же смотрел и ребенок.

«Боженька!.. Всевышний!..» — воспаленное сознание Максима было на грани…

…Гладко зачесанные волосы на затылке женщины были собраны в пучок. Высокий, отвесный лоб по-гречески сразу переходил в прямой, чуточку удлиненный нос. Тонкие губы, выпуклый подбородок, длинная шея, едва заметная грудь… Ребенок сидел столь же ровно и во многом походил на женщину.

Эта огромная парная тень медленно двигалась вправо и вниз… к туману.

Максим с Ефимкой, а потом и Оула опустились на колени и перестали дышать. В эти первые минуты они не отдавали отчета своим действиям, не пытались анализировать это природное явление, они, как и тысячи, а может десятки тысяч предшественников предавались удивительному чувству — сопричастности явлению, чуду, выходящему за рамки обычного, земного!..

Минута за минутой пробегали как мгновения, а они боялись моргнуть, шевельнуться, даже думать… Хотя в голову Оула настойчиво билась мысль, что вот для этого он и жил, наверное, все это время, терпел, лишился Родины, родных и близких…

Максим боялся, что это все вдруг окажется сном…

У Ефимки все плыло в глазах, и силуэт начинал походить на его мать, а на коленях был он, только маленький…

Вдруг, когда изображение коснулось тумана, голова женщины стала терять контуры профиля…, исчез нос, губы, затылок…, появились обе щеки, уши…, она…, она повернулась!..

— Она смотрит на нас!.. — испуганно прошептал Ефимка. — Максим!?…

Максим только сейчас стал приходить в себя. К нему возвращалось сознание, голова трезвела. И когда изображение почти пропало со склона, сломалось и бесформенно закачалось на волнах тумана, Максимка развернулся и взглянул на вершину горы, за которой вставало солнце, откуда ночью доносились тихие вздохи, глянул и вскрикнул от неожиданности!.. Как раз в это мгновение и ударил по его глазам сноп света…, солнечный луч, скользнув мимо двух разновысоких останцев, осветил их площадку.

Пообвыкнув, Максим вновь взглянул на гору — волшебство прошло. Обычный день входил в свои права. Развалины скал ничего необычного из себя не представляли. Надо было очень постараться, поднапрячь воображение, чтобы увидеть в них что-нибудь необычное и тем более, женский силуэт да еще с ребенком на коленях.

С того дня Максим потерял покой окончательно. Он рыскал по горам, вновь и вновь встречал рассвет на той площадке, но уже ничего подобного не случалось. Облазил вершину одинокой горы с развалинами на вершине, но все без результатов.

Близилась их вторая таежная осень. Нужно было выходить к какому-нибудь зырянскому паулю или вогульскому юрту. Сделать запасы, обзавестись новой одеждой, да мало ли забот перед зимой…

Но Максим был неумолим. Он как одержимый, едва светало, убегал к горе и искал, искал, искал, как некий немец, о котором он сам же и рассказывал, что искал целый город…

И нашел!..

Накануне первого снега, когда спать в маломальской землянке было уже невыносимо, ближе к вечеру появился Максим и, трясясь как в страшной лихорадке, устало опустился у костра.

— Я нашел пещеру!.. Братцы, Она там!.. Я ЕЕ по запаху чую!.. ОНА там!.. Там!.. Там!.. Там!..

Пещера оказалась не на горе и даже не рядом, а совсем в другом месте, на склоне какого-то незначительного отрога, заросшая кустами и молодыми деревьями. Как он ее отыскал, можно было только удивляться.

Многое говорило о том, что некогда здесь было паломничество идолопоклонников. Вокруг входа как старый заброшенный забор стояли и лежали деревянные изваяния, почти полностью сгнившие. Некогда широкая тропа перед пещерой раньше переходила в просторную площадку, сейчас была густо заросшей молодыми елями. Разрытая Максимом почва в ее центре обнажила множество углей — былое костровище. А на старых деревьях вокруг площадки висели замшелые рогатые оленьи черепа некоторые из них даже вросли в эти стволы.

— Так пошлите, че ждем!.. — подскочил Ефимка. — Только смоляных кореньев и бересты надо побольше заготовить.

— Ты там был, Максим!? — Оула спросил тихо, осторожно, но вероятно именно такой тон и породил бурный взрыв искателя сокровищ.

— Да! Да! Да!.. — неожиданно визгливо закричал Максим и затряс головой. — То есть, нет!.. — Он вскочил и начал крушить все, что попадалось под руки и под ноги. Он распинал головешки, вырвал опоры землянки, с грохотом зашвырнул в кусты котелок с чашками… Оула схватил его, попытался унять, но тот вырвался и продолжал все валить и ломать, что настроили ребята. Вдруг его отчаянные крики и ругань перешли в хохот дикий, некрасивый, шальной… Потом он переломился, обхватил голову руками и как раненый, издав вымученный стон, повалился на холодную землю и стал кататься по ней в каком-то тупом отчаянии, ничего не слыша и не разбирая… Через минуту затих, продолжая редко дергаться от затухающих рыданий. Друзья помогли подняться…

— Вход… завален… огромными камнями…, — произнес Максим после своей истерики, произнес тихо, отрешенно, будто о чем-то постороннем, что его никак не касалось. Он сидел у нового костра, сжавшись в комок, испачканный землей и сажей. Мокрые глаза делали его жалким и маленьким.

А к утру Максим заболел. Его маломощный организм не выдержал изнурительной нагрузки и надолго забарахлил…

«Эх, Максимка, Максимка, что ты тогда значил для нас!..» — Оула с трудом оторвался от воспоминаний. Солнце перевалило за горы и сделало их плоскими, фиолетовыми, тревожными. Маленький водопадик стал сереньким, печальным и скучным, как и все вокруг, лишившись теплого света. Вот и его, Оула, едва солнце скрылось, перевалило за острые зубья скалистых вершин, будто кто легонько потряс за плечо… Он оглянулся. Шагах в пятидесяти стояли две упряжки, его и внука Ромки, который, свернувшись калачиком, спал на своей нарте.