Горбунов стоял под репродуктором и слушал сводку. Чередовались два голоса — мужской и женский, оба низкие и красивые. Женский голос Митя узнал мгновенно. Как видно, сводка была неплохая — командир улыбался. Митя тоже прислушался, но в этот момент Катерина Ивановна произнесла: «Передача окончена», — и эти тысячу раз слышанные слова заставили Митю вздрогнуть. Ощущение было такое, как будто он случайно подслушал разговор или заглянул в чужое письмо. Ничего особенного не произошло, и, вероятно, никто из слушавших передачу, включая немецких разведчиков, не придали значения тому, что пауза между этими двумя словами была слегка, ну, может быть, на одну пятую секунды затянута, а слово «окончена» произнесено не с обычной деловитой, а с какой-то очень личной интонацией, нежной и обещающей. Митя взглянул еще раз на Горбунова и поразился — таким откровенно счастливым было лицо командира. Горбунов помахал помощнику рукой и, продолжая улыбаться, двинулся навстречу.
— Как спалось, Дмитрий Дмитрич?
— Отлично.
— Когда будем погружаться? (Типично горбуновский вольт — при чем тут погружение?)
— Так ведь лед, Виктор Иваныч…
— Мало ли что лед. Лед растает.
— Растает — пойдем.
— А куда?
Понимать — это значит схватывать главное и угадывать пропущенное. Одной тренировкой это не дается, нужен единый строй, как в оркестре. С некоторых пор Митя обрел этот строй, временами он читал мысли Горбунова так же безошибочно, как сигнальщики читают семафор. «А куда?» значит примерно следующее: «Вы прекрасно отремонтировали свои приборы, штурман. Теперь забудьте о них. Думать надо о корпусных работах. Если вы уже начали о них думать, то несомненно подумали и о том, куда мы пойдем проводить пробное погружение». Но теперь Митю уже трудно застать врасплох.
— А вот там, чтоб далеко не ходить. — Он показывает на чернеющие на правом берегу Кресты.
— Что, порядочная глубина?
— Хватает. С ручками, как говорят мальчишки у нас на Яузе.
— Это и в Кронштадте мальчишки так говорят, — сказал Горбунов ревниво.
Солнце ярко светило, командир был ласков, а настроение без всяких видимых причин испортилось. Доискиваться причин не хотелось, и, расставшись с командиром, Митя решил заняться делом.
— Эй, на мостике! — закричал он во всю силу легких. Окрик получился настоящий, командирский.
— Есть, на мостике! — зычно и весело отозвался Соловцов.
— Савина ко мне!
— Есть, Савина к помощнику командира корабля…
По сходням бежит Савин, на ходу оправляя шинель. На рукавах свежие нашивки, он к ним еще не привык — нет-нет да и посмотрит. Улыбка у него какая-то нематросская, раньше она Митю раздражала, а теперь, после двух месяцев совместной работы, кажется даже симпатичной. С приборами хлебнули горя, все шкалы и репитеры имели самый честный вид и при этом бессовестно врали. В поисках неисправности приходилось без конца разбирать и вновь собирать одни и те же узлы, временами Туровцев подумывал об отступлении, но достаточно было взглянуть на Савина, чтоб отбросить малодушные мысли. Этот бывший саботажник, помимо сноровки и великолепной памяти, помещавшейся где-то в пальцах — он знал все схемы на ощупь, — обладал поразительным упорством, неудачи его только подстегивали.
— Ну как — отлегло? — спросил Митя подбежавшего Савина.
Савин улыбнулся, морща губы.
— Не совсем, товарищ лейтенант. Вот когда введем в меридиан…
— Забудьте временно про гирокомпас. Переключайтесь на электрохозяйство. Сколько вам нужно на смену проводки?
— Что-нибудь порядка дней десяти…
Это было любимое выражение Савина, и в свое время оно раздражало Митю не меньше, чем улыбка и штатская привычка пожимать плечами.
— Кабеля нам не хватит, товарищ лейтенант.
— Достанем.
Деловая часть была исчерпана.
— Привыкаете? — спросил Митя, показывая на новенький галун, и Савин смущенно заулыбался.
— Да уж привык почти…
— А вы знаете, Савин, не подойди вы ко мне тогда — помните? — я бы вас списал с корабля.
— Знаю. Я потому и подошел.
— Так какого же черта вы раньше придуривались?
На секунду Савин насторожился. Но только на секунду. Он с благодарностью запустил пальцы в подставленный кисет, и Митя понял: сейчас заговорит.
— Нас у матери было трое, — сказал Савин, насасывая самокрутку: сырой «эрзац» разгорался с трудом. — Старший братишка у меня военный переводчик, японист, погиб в районе Хасана. Пенсия ерундовая, сестренка только в школу пошла, пришлось уйти с первого курса электромеханического и перейти на заочный. А тут призыв.
— Разве заочников берут?
— Берут. К тому же у меня хвостов много было…
— А отчего хвосты?
— Так получилось. Частный сектор подвел. — И, видя, что лейтенант недоумевает, пояснил: — Стал не столько работать, сколько прирабатывать. Началось-то с малого. Придешь с работы, мать говорит: «Юраша, за тобой от Клюевых приходили, у них приемник барахлит»… У одного радио, у другого плитка, у третьего патефон… Дом большой — шесть корпусов. Я сперва не брал денег, потом стал брать: на материал много денег уходит, да и обижаются, если не берешь. Надо бы отказывать, да как откажешь, мастерская далеко, надо сменить сопротивление — тащи приемник на себе, сдавай под квитанцию, срок — порядка двух недель. Знаете, товарищ лейтенант, что меня удивляет, — заговорил он вдруг, оживившись, — чему людей в школе учат? Живут в доме интеллигентные люди, накупили себе электроприборов, а чуть где контакт отошел — они сразу: «SOS»! Придешь, ткнешь пальцем — горит. «Ах, ох, какой вы, Юрочка, кудесник! Сколько вам, разрешите?» — «Ничего», — говорю. «Как так ничего?» — «Ну рубль». Дают пять. Бывает, сделаешь, да еще лекцию прочтешь: так, мол, и так, если у вас опять такая же история случится, вы в этом месте прижмите пальчиком, и будет порядок. Нет, говорят, мы уж тогда, если позволите, опять к вам… Сперва я ужасно как стеснялся, потом привык. Мы с сестрой приоделись, я себе верстачок отгрохал, инструмент завел. Ладно, думаю, еще год потружусь в частном секторе, а потом засяду и разом все хвосты сдам. Но не рассчитал — взяли на действительную. Между прочим, меня еще до призыва вызывали по комсомольской линии, предлагали в военно-техническое. Я и сам не хотел в кадры, но особенно мать: «Поклянись, что нипочем не согласишься». Я, конечно, смеюсь: «Чем клясться-то: если богом, так я не верю, а комсомолом — как-то неловко». — «Клянись вот ее здоровьем». Это сестры, значит…
Самокрутка так и не раскурилась. Савин бросил ее в снег.
— Во время призыва на меня опять наперли: «Ты, говорят, культурный парень, неужели хочешь рядовым служить?» — «Хочу». — «Смотри, зашлем на край света, на афганскую границу». — «Это пожалуйста». — «Не шути, парень, можем и из комсомола попереть». Но тут я тоже зашелся: исключайте. Исключить не исключили, да и заслали недалеко — в Кронштадт. В учебном отряде опять та же музыка: поступай на курсы младших командиров. Отказался, начал служить на корабле. Новое дело: оставайся на сверхсрочную. А меня, скажу вам откровенно, уже заело — не хочу ничего, ни в кадры, ни в сверхсрочную, хочу отслужить, что положено, и податься домой. Я легкого характера, но, если на меня напирать, во мне как будто все каменеет. Спросят — скажу, прикажут — сделаю, а чтобы сам…
— Знаю я вашу систему, — сказал Туровцев. — «Есть, товарищ лейтенант»… — Он передразнил нарочито неинтеллигентную интонацию Савина, и, вероятно, удачно, потому что Савин засмеялся и умолк.
— Ну, а дальше что?
Савин пожал плечами.
— Не знаю, товарищ лейтенант. Я дальше Победы не заглядываю.
«Как все просто, — думал Митя, глядя в спину удаляющемуся Савину. — Просто, когда знаешь, — поправился он. — Знать — трудно. А ведь мы с ним годки, он мог быть моим братом. То, что он матрос, а я лейтенант, — чистая случайность, могло быть наоборот. От этого и легче — и труднее».
До обеда еще оставалось время, и Митя полез на мостик, где, кроме Соловцова, застал Халецкого и распек обоих за то, что выстуживают лодку. С тех пор как он стал меньше думать о своем престиже и больше о деле, правильный тон пришел сам собой. Боцман, выслушав выговор, метнул сердитый взгляд на Соловцова, но ничего не сказал.
