— Я бы таких сволочей — не художника, конечно…

— Мысль ясна: к стенке? Слушай, старпом, а что, этот художник — действительно тот самый?..

— Так точно. Будете жить как в музее. Доктору особенно полезно — он ведь никогда не был ни в Русском, ни в Эрмитаже.

— А из театров — только в анатомическом.

— Бросьте травить…

— Постойте-ка, — сказал Горбунов. — Где эти консервы?

— У меня, под замком.

— Прежде чем брать, не худо бы спроситься, герр доктор.

— Принято только на хранение. Прикажете вернуть — верну.

— Хитер лекарь, — сказал Каюров.

— Н-да, — проворчал командир, — эти шестнадцать банок по существу решают проблему торжественного ужина.

— Какого ужина? — не понял Митя.

— Надеюсь, вы помните, что в воскресенье корабельная годовщина?

— Да, конечно.

— Не забыли?

— Честное слово, не забыл. Упустил из виду.

— Различие, конечно, тонкое, — сказал Горбунов, вставая.

После чая Туровцев поднялся в «первую» и нашел кубрики в образцовом порядке. Соловцова уже не было.

— Разрешите обратиться, товарищ лейтенант, — сказал дневальный, когда осмотр кончился. Они стояли на кухне.

— Да-да, — рассеянно отозвался Митя. Он думал о Границе: отправить его на гауптвахту сегодня же или подождать до понедельника — жалко лишать парня праздничных харчей.

— Товарищ лейтенант, как насчет Соловцова?

— Насчет Соловцова? — повторил Митя, не очень понимая. — А что — насчет Соловцова?

— Возьмут его на лодку, товарищ лейтенант?

Митя внимательно посмотрел на дневального. Это был гидроакустик Олешкевич, невзрачный востроносый паренек, большой приятель Границы.

— Не знаю, — сказал Туровцев. — Посмотрим. А вам нравится Соловцов?

— Ох, отчаянный, — с восторгом выпалил Олешкович.

— Если появится, доложите немедленно.

Спускаясь по лестнице, Туровцев пришел к окончательному решению: Границу до понедельника не трогать. Будь что будет. Если командир спросит — совру, что звонил в комендатуру и мне отказали. А вообще-то с враньем пора кончать. На базе вранья никакую новую жизнь начать невозможно.

— Н-да, — бормотал он. — Так что же делать, братцы? Братцы ленинградцы, куда же мне деваться?..

«Чтоб начать новую жизнь, нужно прежде всего расстаться с Тамарой. Это не всякому объяснишь, и вряд ли Тамара что-нибудь поймет. У Горбунова погибла жена, у механика вся семья. Вывод: лейтенант Туровцев должен бросить любовницу. Нелогично и глуповато, однако совершенно необходимо. Нельзя жить общей жизнью с этими людьми и не приносить жертв. Как ни коротки наши встречи, Тамара занимает слишком много места. Достаточно ей надуться, и я ухожу с занозой в мозгу и уже не могу думать о деле. А сколько времени уходит на подготовку свиданий, каждый раз нужна новая версия, все должно быть продумано на десять ходов вперед. Расстаться — это значит прекратить утомительную и унизительную ложь, отравляющую мои отношения с командиром. Как знать, может быть, именно она и мешает нам стать друзьями. Ложь до сих пор не разоблачена, но от этого не легче, она висит в воздухе, командир ее подозревает. Впрочем, и это не важно — подозревает или нет, — важно, что мне так кажется, боязнь разоблачения лишает меня достоинства, а мне не к лицу никакая боязнь.

Раз решено — незачем откладывать. Сейчас это невозможно. Значит, вечером».

Под аркой Митя увидел Горбунова. Командир стоял у кипятильника, с каким-то батальонным комиссаром. Узнав Ивлева, Митя подошел и поздоровался.

— Здоров, штурман. Как она — жизнь?

— Как видите, товарищ батальонный комиссар. Живем.

— Говорят, богато живете.

— Желаете взглянуть?

— Обязательно. Только сперва покурим. — Он протянул Мите портсигар и дал прикурить. — Обстановку знаете?

Коротко и очень ясно, только однажды заглянув в блокнот, чтоб проверить цифру, Ивлев рассказал обстановку: освобожден Тихвин, вражеские войска под Ленинградом отброшены на исходные позиции. Затем бросил окурок в огонь.

— Пошли?

— Скажи мне, Николай Николаевич, — спросил Горбунов, не трогаясь с места. — Воевать мы будем?

— Подводный флот?

Горбунов кивнул.

— Обязательно, — сказал Ивлев. — Я, например, собираюсь идти.

— С кем?

— С первым, кто пойдет.

— А! Тогда, значит, со мной.

Они поглядели друг на друга.

— Возьмешь?

— Как я могу не взять?

— Свои права я и без тебя знаю. Я по существу спрашиваю. На малых лодках каждый лишний человек — обуза.

— Это когда он лишний.

— Спасибо.

— Не за что. Только уж будьте любезны — справочку…

— Какую тебе еще справочку?..

— Медицинскую.

Поднялись в «первую». Открывший дверь Олешкевич поначалу немножко растерялся, но, впустив пришедших в кухню, отступил назад, гаркнул «смирно» и с шиком отрапортовал. Ивлев пожал руку дневальному, а Горбунову подмигнул: служба!

— А как же, — сказал Горбунов с высокомерным видом. — Чай, мы флотские…

Осмотром кубриков военком остался доволен. Похвалил за ленуголок. Горбунов жестом переадресовал похвалу помощнику. Митя вспыхнул.

— Я тут ни при чем, товарищ батальонный комиссар, это комсомольцы сами…

Ивлев посмотрел на него и засмеялся.

— Ты, лейтенант, я вижу, еще не проник в суть руководства. Матрос отличился — и ты молодец. Значит, обеспечил. А завтра он напьется, надебоширит, ты тут ни сном ни духом, а я с тебя спрошу.

— Кстати, о дебоширах, — сказал Горбунов. — Был у нас такой рулевой…

— Знаю, Соловцов. Заходил ко мне.

«Всюду поспел», — подумал Митя с неприязнью. А вслух сказал:

— Интересно, как он вам показался, товарищ батальонный комиссар?

Ивлев задумался.

— Ничего, — сказал он. — Ничего. У меня в МТС тракторист был Кащеев, вот в таком же духе. Очень злой мужик. Надо Соловцова выручать из экипажа. Вы не возьмете — на другой лодке сгодится.

— А вы бы взяли?

— Взял бы. Коллектив у вас сильный, один бузотер его не разложит. И даже остроту придаст — вроде как перец в борще.

— Или как гвоздь в сапоге, — вставил Митя.

— Э, нет, не говори. Он немца не в бинокль видел, а вот — как я сейчас лейтенанта. — Комиссар протянул к Митиной шее свои изуродованные пальцы, и в его добрых глазах на мгновение вспыхнул бешеный огонек. Митя невольно отстранился. Ивлев засмеялся и хлопнул Митю по плечу.

— Я поручил помощнику поговорить с Соловцовым по душам, — сказал Горбунов. — И пусть он сам решает.

— Толково, — согласился Агроном. Его взгляд задержался на чашечке звонка. — Да, чуть не забыл. Сколько у вас уходит на сбор по тревоге?

— Минуты четыре, что ли, — небрежно сказал Горбунов. — Сколько, штурман?

— Три двадцать восемь.

— А на плавбазе?

— Примерно то же самое.

— Толково, — повторил Ивлев.

На лестнице командир и помощник переглянулись. Оба понимали, что Ивлев явился неспроста и что выигранные утром секунды обеспечили им поддержку военкома дивизиона.

После ужина Туровцеву доложили, что пришел Соловцов и находится в «третьей», у художника.

На Набережной заливался свисток. С мостика Туровцев увидел Джулая, он потрясал винтовкой, свистел и нехорошо ругался. В незамаскированных окнах второго этажа метались дрожащие отсветы. Не теряя времени на расспросы, Митя бросился в дом. Уже на лестнице он понял, что пожара нет, был бы дым. Дверь в «третью» оказалась незапертой, вбежав, он увидел ярко пылающий камин. На подоконнике, широко расставив ноги и выпятив обтянутую полосатой тельняшкой грудь, стоял Соловцов. Возле него, наподобие ассистентов при знаменосце, стояли художник и Граница. Иван Константинович держал молоток, Граница натягивал шнур маскировочной шторы. Свисток по-прежнему заливался.

Митя освирепел. Не стесняясь присутствия художника, он рявкнул:

— Соловцов!

Матрос оглянулся и неловко спрыгнул, зацепив подкованным каблуком ветхий подоконник. Подошел, прихрамывая.

— Станьте, как положено, — сказал Туровцев. — И выньте гвоздь изо рта.