— Это что такое?

Выключатель освещения оказался разболтанным, а верхний плафон — с трещиной. В железной коробке для патронов регенерации командир обнаружил вмятину, краска облупилась, и металл покрылся окисью. Но неприятнее всего получилось с полочкой. Обыкновенная книжная полочка из полированной сосны. Вчера, проходя по отсеку, Митя взглянул на потрепанные корешки, потер пальцем позеленевшую головку шурупа и счел свою миссию оконченной.

— В чьем заведовании находится полка? — спросил командир своим обманчиво безразличным тоном.

Митя промолчал. Ему и в голову не приходило, что полкой кто-то заведует.

— Полкой ведает краснофлотец Олешкевич. У вас к нему нет претензий?

— Пока нет.

— А у меня есть.

Горбунов потянул к себе перекладину, запиравшую полку на манер амбарной слеги, и она легко отошла вместе со скобой. Шурупы выскочили и покатились.

— При качке в один балл, — бесстрастно сказал Горбунов, — вся эта художественная литература свалится нам на голову.

Митя безмолвствовал.

— А ведь я вам говорил об этой полке. Помните?

Митя с сокрушением признал, что помнит.

— Надо записывать.

— Я записываю.

— Покажите.

Пока Горбунов рассматривал записную книжку, Митя жарился на медленном огне. Командир читал, морща лоб и так внимательно, что это походило на издевку.

«Черт дернул меня связаться с этим инквизитором, — думал Митя. — Душу вытянул».

— А вот это здоровая мысль, — сказал Горбунов, расправив морщины. — Коробку надо перенести, все стукаются о нее головами. Наверное, и вы стукнулись? — Митя непроизвольно поднес руку ко лбу, и Горбунов захохотал, довольный, что угадал. — Вот то-то и оно. Большинство разумных мыслей приходит в голову только после того, как стукнешься о что-нибудь твердое.

Митя был покорён. Вместо того чтоб изругать, командир терпеливо разбирал его возмутительные закорючки и даже нашел в них нечто достойное похвалы.

«Какое счастье, что я на двести второй», — подумал он.

— Так вот, — сказал Горбунов, возвращая книжку. — Все это никуда не годится, через неделю вы сами не сможете расшифровать вашу клинопись. Я вам сказал, где можно купить хороший блокнот. Вы были в городе?

— Был. (Митя не решился солгать.)

— Почему же не купили?

— Я был поздно.

— Когда же — если не секрет?

— Вечером.

— Вот что, помощник, — быстро сказал Горбунов. — Подведем черту. Отныне на берег — только с моего разрешения. У вас никого нет в городе?

— Нет. (Дорого далось Мите это «нет».)

— Тем более. Значит, болтаться по городу вам совершенно незачем. Ясно?

— Ясно. Только, если разрешите, я завтра схожу.

— Зачем?

— Надо мне. Блокнот куплю…

Горбунов усмехнулся:

— Ну, если только из-за этого… — Он подошел к своему шкафчику и выбросил на стол с полдюжины разноцветных блокнотов. — Please. Любой на выбор.

Митя так расстроился, что взял блокнот не глядя и забыл поблагодарить.

— Так вот, — сказал Горбунов веско, и Митя понял: последует резюме. — На сегодня хватит. Лодки не знаете, а что знаете — знаете школярски. Это отчасти извинительно — плавали вы мало, и вам легче представить себе лодку в разрезе, чем под водой. Хуже другое. Вы обошли весь корабль и не увидели ничего, кроме механизмов. А ведь лодка — дом, да еще перенаселенный. В походе люди подолгу дышат зараженным воздухом, спят по очереди, даже на то, чтоб сходить в гальюн, требуется мое разрешение. Вы хоть зашли туда?

Митя вздохнул.

— Вот, вот. Вы попросту забыли, что на лодке существует такой важнейший агрегат. Запишите-ка за номером первым: посещение и осмотр гальюна. — Видя, что Митя чего-то ждет, он нетерпеливо ткнул пальцем в блокнот: — Запишите, запишите.

— Я потом…

— Забудете. Возьмите за правило записывать немедленно и без сокращений. Новых заданий не даю. Все старые остаются в силе. Вопросы?

— Нет.

— Отлично. Не забудьте — в город только по особому разрешению. Уйдете без моего ведома — будете наказаны.

Туровцев вышел из отсека в отвратительном настроении. Он признавал, что Горбунов прав, его взбесила последняя фраза. В детстве Митю никогда не наказывали. Бывало, мать, выведенная из терпения, шлепала его торопливо и неумело. Случалось получить затрещину от отца. Затрещина исчерпывала вину, и Митя не только не знал унизительного ритуала экзекуции, но даже никогда не стоял в углу.

Когда Митя еще не ходил в школу, у него была подружка Ляля Петроченкова — хорошенькая толстушка, кокетливая, плаксивая и при этом страшная забияка. Петроченковы занимали весь верх в двухэтажном деревянном домике, где жили Туровцевы. Петроченков-отец, высокий старик с густыми бровями на длинном желтом лице, всегда, даже летом, одевался в черное и носил твердые воротнички, во дворе говорили, что он «бывший». По мнению Мити, это слово очень подходило к Петроченкову — он действительно был весь какой-то не настоящий. Жена его Фаина Васильевна — Лялькина мать — была намного моложе мужа, ее считали красивой. Мите она совсем не нравилась: губастая, ноздрястая, всегда в халатах петушиного цвета и без пуговиц. Мать она была самая бестолковая — то закармливала Ляльку конфетами, то нещадно порола. О том, что Ляльку порют, Митя знал и относился к этому с холодным презрением. До одного случая.

Дело было весной. Как-то утром, выбежав во двор, Митя не нашел Ляльки. Он уже хотел крикнуть: «Лялька, выходи!» — но, взглянув на петроченковские окна, увидел, что они плотно затворены и завешены изнутри. Это его удивило. Не долго думая, он взбежал по узкой деревянной лесенке на второй этаж и постучал. Дверь открыли не сразу, и, еще стоя на площадке, Митя расслышал надрывный вопль Ляльки и низкий грудной голос Фаины Васильевны. Все было понятно без слов: верхний голос, захлебываясь, молил о пощаде, нижний угрожал. Голоса правильно чередовались — за тремя отчаянными фиоритурами следовала одна спокойная альтовая фраза. Митя хотел было улизнуть, но дверь приотворилась и выглянула Фиса, существо таинственное — не то прислуга, не то родственница, кривая на один глаз и к тому же хромая. Увидев Митю, она хотела захлопнуть дверь, но в эту секунду раздался звучный голос:

— Кто там, Фиса?

— Митя соседский.

— А! Оч-чень хорошо. Впусти.

Фиса отстегнула дверную цепочку и, прежде чем Митя успел дать тягу, цапнула его за руку и втянула в темную переднюю.

— Не пойду, тетя Фиса, — сказал Митя, вырываясь. — Скажите Ляльке, чтоб выходила.

— Она не выйдет, — пропела Фиса с явным злорадством.

— Почему? — спросил Митя, пугаясь.

— Потому что наказана.

Продолжая одной рукой придерживать Митю, она открыла дверь в столовую, и Митя увидел картину, отпечатавшуюся в его мозгу с такой силой, что краски не поблекли и через пятнадцать лет. В комнате стоял полумрак. Солнечный луч, пробившийся сквозь тяжелые плюшевые занавески, смешивался со светом лампады, отраженным позолоченными ризами икон, взвешенная в воздухе пыль была отчетливо видна и вилась столбом золотисто-опалового цвета. Пахло духами и ладаном. Большой обеденный стол был сдвинут, а на его месте расстелено красное шелковое одеяло. Посередине стояла на коленях Лялька. Коротенькое платьишко было задрано так, что Митя увидел голубые резинки и белые, обшитые кружевными зубчиками панталоны. Лялька сотрясалась от рева, мокрая, багровая. Неестественно высоким голосом она причитала:

— Мамочка, я больше не буду, мамочка, простите меня…

Вокруг одеяла, в ярком халате с разлетающимися полами, ходила Фаина Васильевна. Она металась, как тигрица в клетке, сходство еще усиливалось желтой крашеной шевелюрой и оранжевой пудрой на разгоряченном лице. В руке она держала ременную плетку. Она была красива — Митя впервые признал это — и ужасна. Митю она встретила с пугающей любезностью:

— Это ты, Митенька? Очень рада. Вот, полюбуйся на свою подружку. Очень рада, пусть и Митя видит, какая ты дрянь. Замолчи сию минуту, — крикнула она начавшей давиться от плача Ляльке и взмахнула плеткой. Вероятно, она не хотела ударить, но Мите уже было все равно. С воплем он вырвался из цепких пальцев Фисы и бросился с кулаками на Фаину Васильевну. Он плевался и колотил ее по тугим бокам. Дальнейшего он уже не помнил и очнулся дома, в своей кровати.