— Здоров спать, лейтенант, — сказал добродушно Кондратьев.

Митя покраснел.

— Чай пил? Командир, предложи гостю.

Митя стал отказываться.

— А что, попил уже?

До прямой лжи Митя унизиться не захотел, и потому промолчал. Горбунов крикнул: «Граница!»

Появился долговязый вестовой с миловидной детской рожицей. Приняв от Горбунова какой-то краткий, но исчерпывающе понятный сигнал, он мотнул головой и скрылся. Через минуту он появился вновь со стаканом крепкого чая — на «Онеге» такого не пили. Рядом со стаканом он поставил стеклянную розетку с мелко наколотым сахаром и тарелочку с ломтиком черного хлеба. Это уже было настоящее гостеприимство. Однако оно дорого обошлось Туровцеву: неуютно есть и пить одному, зная, что задерживаешь людей. Спеша и обжигаясь, Митя хлебал горячий чай, краем уха прислушиваясь к разговору. Теперь он все понимал: шла обыкновенная «травля».

— Вы уж не забывайте нас, Борис Петрович, — умильно говорил Каюров. — Жалко с вами расставаться, но, с другой стороны, свой комдив — дело нешуточное. В случае чего, есть куда толкнуться.

— Я те дам «свой», — погрозил Кондратьев. — Для меня теперь все одинаковы.

— Объективный комдив нам без надобности, — сказал Каюров. — Нам протекция нужна.

— Неслучайное заявление, — вставил доктор. — Лейтенант Каюров утверждает, что при полном коммунизме основным принципом подбора кадров будет протекционизм и кумовство.

— Узнаю минера — очередное завихрение.

— А что? Когда отпадут все шкурные соображения, разве не лучше работать с людьми, которых давно знаешь и которые тебе нравятся?

— Не так глупо, — проворчал механик.

— Ну, это в будущем, — сказал с усмешкой Горбунов. — А пока комдив так боится, чтоб его не заподозрили в пристрастии, что нас будет притеснять больше других. Увидите.

Кондратьев хмыкнул, хмуровато оглядел улыбающиеся лица.

— Ладно, смейтесь, — сказал он. — Вот послужите с новым командиром, узнаете, что к чему. Вспомянете Бориса Кондратьева и всю кротость его.

Наконец Туровцев одолел свой стакан и так испуганно отказался от второго, что все засмеялись.

Затрещали звонки.

Осмотр начали с первого отсека. Рослый красавец торпедист, широко улыбаясь, распахнул красные, как воспаленная гортань, жерла торпедных аппаратов. Горбунов проверил подачу сжатого воздуха. Кондратьев смотрел, позевывая, затем задал торпедисту вопрос, которого Митя не расслышал, но, вероятно, шуточный, потому что оба рассмеялись.

Вернувшись во второй отсек, смотрели аккумуляторные ямы. Горбунов хмурился, его беспокоило состояние пластин. Он присел на корточки рядом со старшиной электриков и, как видно, не собирался скоро уходить.

— Что смотреть, — сказал Кондратьев нетерпеливо. — Батареи ни к черту. Станешь в док — сменишь.

— Вашими бы устами да мед пить, — ворчливо отозвался Горбунов.

— А что?

— Живете довоенными представлениями. Вернее, доблокадными.

— Ну, это ты брось, брось… Механик, скажи своему дружку, чтоб он не сеял паники.

— Он прав, — сказал Ждановский без всякого выражения.

— Прав? — Кондратьев начал уже сердиться. — В чем прав?

— В отношении завода. Слаба надежда.

— Эти разговорчики вы бросьте, — сказал комдив внушительно. — Что значит «слаба надежда»? Мы Ленинград сдавать не собираемся.

— Но заводы эвакуировали.

— Болтовня, — отрезал комдив.

Каюров чуть не прыснул, и Митя понял отчего: назвать Ждановского болтуном мог только завзятый юморист. Кондратьев и сам понял, что перехватил:

— Поменьше слушайте, что болтают. Вы парторг — ваше слово весит. А флот воевал — и будет воевать.

— Кто же спорит? — сказал примирительно Горбунов, оглядываясь на находившихся в отсеке электриков.

В центральном посту застряли надолго. Здесь помещалась большая часть навигационных приборов и управление рулями — все это относилось к штурманскому хозяйству. Горбунов сразу же затеял разговор о ремонте. Основных повреждений было два — искривление вала горизонтальных рулей и нарушение центровки компенсаторов гирокомпаса. По этому поводу он долго совещался с боцманом Халецким и штурманским электриком Савиным. Боцман был бы вылитый негр, если б не рыжие волосы и не белая, в веснушках, кожа. Держался он как старый служака — самоуверенно и почтительно. Горбунов называл его по имени-отчеству — Мироном Осиповичем. Савин был изящный, почти хрупкий блондинчик. Митя отметил, что, несмотря на хорошую выправку, есть в нем что-то нематросское.

Боцман сомневался, можно ли исправить линию вала без помощи завода, он приводил множество всяких доводов, но стоило Горбунову — для вида — внять его доводам, как он заговорщически подмигнул и что-то зашептал. Савин, выслушав Горбунова, сказал вяло:

— Надо будет — сделаем. Схемочка, наверно, имеется?

— Вот нахал, — сказал весело Кондратьев. — А ты читал, что здесь написано? — Он похлопал по шлему гирокомпаса. — «Без завода не вскрывать».

Савин поднял на комдива спокойный взгляд:

— Так ведь война, товарищ капитан третьего ранга.

Горбунов засмеялся, довольный.

— А вы как полагаете, штурман, — неожиданно спросил он.

Туровцев встревожился. Устройство навигационных приборов он когда-то знал отлично. Но одно — знать, другое — чинить. Рассудив, что если Савин говорит «сделаем», то лейтенанту Туровцеву и вовсе невместно пасовать перед трудностями, он ответил с не совсем искренней лихостью:

— Что ж, не боги горшки обжигают!

Кондратьев фыркнул:

— То-то, что не боги, а гончары. Мастера. А ты небось и горшка обжечь не умеешь.

Но тут неожиданно пришел на помощь Горбунов:

— А ты проверь, вдруг умеет.

Посмеиваясь, как будто играя в «викторину», комдив и Горбунов стали задавать вопросы. Сначала простые, потом более каверзные. Задетый за живое, Митя не поддавался. Неизвестно, сколько времени продолжалась бы эта игра, но с мостика передали, что капитана третьего ранга вызывает комбриг. Кондратьев заторопился.

— Значит? — спросил его при прощании Горбунов.

— Я — пожалуйста. — Кондратьев пожал могучими плечами.

— Три-пять-три-три-четыре? — неожиданно выпалил Горбунов. Глаза его смеялись. — А, механик?

— Два-пять-три-три-четыре, — сказал Ждановский без улыбки, с ударением на первой цифре.

— Это вернее, — изрек комдив, берясь рукой за перекладину трапа. — Что ж, я — пожалуйста. В четырнадцать.

С уходом Кондратьева осмотр кончился, и все вернулись во второй отсек.

— Так вот, — сказал Горбунов, протиснувшись за стол и садясь на свой диванчик. Лицо его приняло землистый оттенок и как будто постарело — сказывалась накопившаяся в походе усталость. — Я вас беру. Вы все продумали?

— Да.

— Тогда не будем терять драгоценного времени. В четырнадцать часов зайдите к комдиву, он даст указание Ходунову. У вас есть целый день на устройство своих дел, а завтра к подъему флага прошу быть на корабле. Если вы и на этот раз опоздаете…

— То можете не приходить, — принужденно улыбаясь, закончил Митя.

— Э, нет. Получите первое взыскание. Сразу же заведите себе блокнот и все мои поручения — их будет много — записывайте. Имейте в виду, я человек настырный и мелочный. Поначалу это будет вас раздражать, а потом вы поймете, что в нашем деле иначе нельзя, и станете таким же, как я. Если не хуже.

— Понимаю, — сказал Митя без особого восторга.

— Присмотритесь к команде. Есть интересные люди. А точнее сказать: неинтересных нет, только одни попроще, а другие незамысловатее. Да, вот еще что, — Горбунов щелкнул пальцами и оживился, — проведите-ка завтра политинформацию.

— Я?

— Ну конечно, вы, кто же еще? — На лице Горбунова промелькнула тень раздражения. — У меня комиссара нет, привыкайте к тому, что вы не только строевой начальник. Вы должны провести беседу гораздо лучше, чем я или Федор Михайлович.

— Почему вы так думаете? — спросил Митя, ожидая комплимента.

— Потому что мы были в походе, а вы сидели на базе.