— Нельзя терять ни минуты, — сказал Иван Константинович. Митю поразило его спокойствие, сам он был растерян гораздо больше. Он уже догадывался, что вызов в карточное бюро был лишь предлогом, тут было что-то политическое, а на сей счет Мите с ранних лет были внушены очень твердые понятия — надо ждать и не вмешиваться. После ареста майора Славина два Митиных однокурсника ходили к его жене, писали какие-то письма, и кончилось это плохо — обоих исключили из комсомола. Курсант Туровцев тоже голосовал за исключение.
— Что вы собираетесь делать? — осторожно спросил он художника.
— Собираюсь пойти в райком. И был бы вам бесконечно благодарен, если б вы взялись меня проводить.
— Почему в райком? — удивился Митя.
— Потому, что это единственное место, где у меня, кажется, есть связи.
— Ну и что же вы там скажете?
— Скажу, что знаю Юлию Антоновну Кречетову тридцать лет и попрошу отдать ее мне на поруки.
Митя с трудом сдержал улыбку. На поруки по политическому делу? Типичный девятнадцатый век.
— Я вижу, вы колеблетесь, — холодно сказал художник. — В таком случае я обращусь к кому-нибудь другому.
Митя смутился:
— Я готов. Если Виктор Иванович разрешит…
Они вышли. Во дворе их догнал Петрович и все-таки всучил рамку. Сквозь давно не мытое стекло Митя прочел датированное восемнадцатым годом письмо жильцов дома на Набережной, удостоверявших, что Ю.А.Толкачева-Кречетова фактически не является домовладелицей, и ходатайствовавших перед районным Советом РКК и КД о закреплении за означенной Толкачевой-Кречетовой и ее мужем, находящимся на действующем Флоте, фактически занимаемой ими площади. Все это было в достаточной степени наивно, но Иван Константинович сказал, что это не письмо, а охранная грамота, и велел непременно взять. Митя извлек письмо, а рамку бросил в снег.
Горбунов стоял под репродуктором. Выслушав помощника, он слегка нахмурился.
— Хорошо, идите.
Райком помещался в старинном особняке, на одной из примыкающих к Литейному проспекту улиц, сравнительно недалеко от Набережной. Шли легко, трудности возникли в бюро пропусков. Митя мог пройти по комсомольскому билету, но Ивану Константиновичу нужен был пропуск, а паспорта он, конечно, не захватил. К счастью, выписывавший пропуска веселый инвалид оказался не таким строгим ревнителем формы, как Селянин, и нашел выход: пропуск был выписан на фамилию Туровцева, а в скобках поставлено — 2 чел. Предъявив милиционеру пропуск, они поднялись по широкой и отлогой ампирной лестнице на второй этаж. Здание выглядело пустым и напомнило Мите рассказы о гражданской войне: «Райком закрыт, все ушли на фронт». Но в предбанничке перед кабинетом секретаря обнаружилось большое скопление самых разнообразных людей, одни сидели на расставленных у стен стульях, другие стояли в очереди к техническому секретарю райкома — девице лет восемнадцати, охранявшей похожую на шкаф дверь, за которой скрывался первый секретарь. Очередь подвигалась медленно, все внимание девицы было поглощено стоявшими на забрызганном чернилами столе телефонными аппаратами, она отвечала на звонки и названивала сама, добиваясь каких-то неведомых Давидюка и Юрочкина. По-видимому, они были очень нужны, и в пронзительном голосе секретарши слышались слезы.
— Горком каэсэм? — кричала она истошным голосом, зажимая ладонью отмороженное ухо. — Не бросайте трубку: Суворова. Где Давидюк? Ну и что ж, что спрашивала, — еще раз спрашиваю. Где же он шалается? Как явится, чтоб сразу ноги в руки — и к Северцеву. Под вашу ответственность. Что? А мне все равно, кто вы есть, — мне чтоб он был, ясно? — Она уставилась на художника, но тут же отмахнулась от него, как от мухи, и схватила трубку задребезжавшего телефона: — Кто говорит? Ничего не слышу, тише говори. Юрочкин, ты? Куда же ты пропал? Вот безобразие… Ну что ж, что на объекте, — должен след оставлять. Срочно к Северцеву! Ноги в руки, обижаться после будешь…
Видя, что она обдумывает, куда бы еще позвонить, Иван Константинович громко кашлянул.
— Вам что? — отрывисто спросила Суворова и, не дожидаясь ответа, закричала: — Побойчее говорите, мне некогда.
Художник посмотрел на нее с любопытством.
— Милая девушка, — сказал он, улыбаясь, но очень серьезно, — почему вы на меня кричите?
Теперь удивилась Суворова.
— Я не на вас кричу, — сказала она сиплым шепотом. — Я вообще кричу. — И как бы в доказательство того, что она не может говорить тихо, опять закричала: — Что вам надо? Какие странные люди!..
— Я прошу доложить товарищу Северцеву, — сказал художник, по-видимому, вполне удовлетворенный полученным объяснением, — что его хотят видеть художник (он назвал себя) и лейтенант флота Туровцев. — Увидев сомнение на лице Суворовой, он поспешно добавил: — Тот самый лейтенант Туровцев. Сбивший вражеский самолет над территорией нашего района.
Это было неделикатно и совсем не в стиле художника, но, как видно, он знал, что делал. — Суворова смягчилась.
— Ладно, попробую, — просипела она и скрылась за похожей на шкаф дверь. Меньше чем через минуту она выкатилась обратно и, даже не взглянув на Митю, кинулась к телефону.
Оставалось одно — ждать. Какая-то добрая душа уступила Ивану Константиновичу стул. Митя стал рядом и, чтоб скоротать время, стал присматриваться и прислушиваться. Вскоре он понял, что население «предбанника» делится, на две категории: вызванные и пришедшие по своему почину: первые имели преимущество, практически почти неощутимое, ибо все время появлялись какие-то запыхавшиеся люди, которых Суворова вне всякой очереди и даже слегка подталкивая в спину препровождала к секретарю, Митя подсчитал, что за четверть часа в кабинет вошло одиннадцать человек, а вышел — вернее, выскочил как ошпаренный — только один. Всякий раз, когда Суворова отпирала своим ключом дверь кабинета, все сидевшие на стульях, стоявшие в очереди и курившие в дверях замолкали и оборачивались, и тогда на секунду становился слышен высокий, скандирующий слова голос секретаря. Появился взмыленный Юрочкин и, провожаемый восторженными проклятиями Суворовой, скрылся за дверью. По временам кто-нибудь из заждавшихся шумно вздыхал и произносил «ах, черт!» или даже «о господи!», но никто не ворчал и не жаловался, все понимали — решается вопрос первостепенной важности. Сидевший рядом с художником пожилой человек в форме речного флота шепотом объяснил суть дела: в районной хлебопекарне лопнули трубы и прекратилась подача воды, во многих булочных вместо хлеба пришлось выдать зерно, на ремонт потребуется несколько дней, а пока Анатолий Петрович (Северцев — догадался Митя) вместе с райкомом комсомола организует подачу воды по ручному конвейеру.
— Откуда же? — спросил Митя.
— А из проруби. Ведрами по цепочке.
Наконец дверь кабинета широко распахнулась, и оттуда, весело переругиваясь, вывалила целая толпа — десятка два парней и девушек. Последним вышел высокий и очень стройный человек в гимнастерке без петлиц и меховой безрукавке. Окинув «предбанник» быстрым и все еще смеющимся взглядом, он безошибочно угадал художника и направился к нему так стремительно, что тот не успел подняться ему навстречу.
— Здравствуйте, — звонко сказал секретарь, протягивая обе руки, — левую он положил художнику на плечо, чтоб помешать ему встать. — Так сказать, гора с горой не сходится… Теперь практическая сторона: если у вас что-то стряслось и дело безотлагательно срочное — я вас слушаю. Если же, будем надеяться, ничего не случилось и вы пришли просто так, поговорить по душам, то — прошу прощения — придется подождать, пока несколько разрядится обстановка.
— Тогда положение безвыходное, — сказал художник со своей серьезной улыбкой.
— Почему же?
— Потому что дело срочное, а говорить надо по душам.
Северцев посмотрел на художника, художник на Северцева, и Митя, очень беспокоившийся, как бы Иван Константинович по простоте душевной не ляпнул чего-нибудь не к месту, с удовольствием отметил, что художник и секретарь друг другу понравились.
