в отчужденность — холодом взошла на лицах вдруг.

Теперь он знал:

покров — лишь оболочка взрыва,

и потому испуганно внимал всему вокруг.

Так значит, могут дерево вырвать вдруг из почвы,

Дома внезапно сдвинуть с своих обычных мест.

Под этим звездным куполом, во мгле застывшей ночи,

всегда таится кто-нибудь и замышляет месть.

И город лишь темнел, вставала мгла в округе,

а чьи-то руки шарили кругом...

Он, как овца в овчарню, вдруг убегал в испуге —

искать спасения —

в знакомый отчий дом.

Перевод Е. Бауха

Стены комнат — пергамент: пугающ, ветвист,

глас пророка сокрыт в каждом миге.

Плоскость каждой стены, словно титульный лист

за семью печатями Книги.

Кто пылинки твои может счесть, прах времен?

Стрелки хрипнут в натужности бренной.

Вдруг сойдет (о наивное детство мое!)

чей-то облик из рамы настенной?

Вечер входит на цыпочках в сумрачный зал.

О, как давят меня стены эти!

Реб Моше бен Маймон строго смотрит в глаза

Бакунина — на портрете.

Что вдруг полем вечерним запахло? И где

тайна прячется солнечным бликом?

Два крыла, два сиянья-нимба: Эс Де [2]

— видит мальчик над маминым ликом.

Среди стен, среди тайн — полумрак, полусон,

хор "Эй, ухнем" — раскатисто-ровный...

А в углу — голоса, и дядя с отцом:

Ха-шилоах [3].

Хабад [4].

Центр духовный...

Все так странно. Таинственно.

Трепет в груди —

мальчик слышит (навострены ушки):

спорят в книжном шкафу Мохарар из Ляди [5]

и Александр Сергеевич Пушкин.

Перевод Е. Бауха

У Михаиле голос звучный

чудного оттенка,

все поет мне в ночь, все учит

песенкам Шевченко.

Ночью мать — отцу: — В подполье...

Решено... Кто знает...

Революция... О воле

хлопец распевает.

О бессилье и надежде,

хлебе и восстанье.

Каждый вечер, как и прежде,

папа мой — над "Таньей" [6].

Перевод Е. Бауха

*  *  * [7]

Как страстно и странно

мой взгляд вдруг отпрянул,

рука моя зря потянулась — погладить

сухой сикомор, что корнями поляну

обвил, обезводил. Глотну-ка из вади.

Пытаюсь прошамкать слова то и дело:

быть может, узнают — терновник, овца ли

и поле мое, что совсем облысело, —

узнают меня и признают? Едва ли.

Гора, что горбом напряглась, словно к бою

готовится бык,

пыль равнинную месит.

В ноздрях дикаря — кольцо золотое:

Днем — солнце, а ночью — серебряный месяц.

 Перевод Е. Бауха

*  *  * [8]

Дремота в пустыне. Застигнутый ночью,

что тяжко справляет свое торжество,

подобным себе видит каждый воочью —

кустарник ли, зверь ли — свое божество:

косматою кроной, рогатым по-бычьи,

растущим ли, вьющим ли стебли в пыли

и жадно держащим в зубах, кж добычу,

цветущую, жирную глыбу земли.

И рвутся из тьмы их кровей, из багровых

артерий наружу — их страхи и страсть, —

с мычанием, шелестом, стоном и ревом

наружу,

молитвой в ночи становясь.

Перевод Е. Бауха

*  *  * [9]

Как нёбу сладкá моему, словно лóмоть,

молитва — как хлеб, на губах моих стынет,

как воды ручья, что от холода ломят.

Молитву свою обращаю к пустыне:

Прими же как сына, любя, неотступно,

как куст, пред которым склоняют колени,

песком золотым пропыли мои ступни.

Вот руки твои обнимают творенья.

Грудь матери так же ребенок ласкает,

прими же как сына, — молюсь я пустыне, —

взгляни же, как пряди летят над висками,

прими же, и рук белизну ты прости мне.

Перевод Е. Бауха

Я ухом глухим не расслышал истоки.

Чтоб видеть — слепые глаза не открыл.

Есть жесткие ночи — глухи и высоки —

без снов, без видений, без крыл.

В них даже рука, что упруга, нежданно

сжимается, чтобы разжаться опять,

слаба, чтобы взять в этой мгле бездыханной,

колеблется — стоит давать?

А ночь приговором повисла в пространстве,

немотствует дом, словно дал он обет.

Стрекочет в ночи выключатель бесстрастно,

но не зажигается свет.

Перевод Е. Бауха

Ночь другая. Врачующей мглою, кругла, незлобива —

взлетела короной деревьев по кругу залива,

как Вселенная, вдруг осознавшая в миг сотворения.

что не скрыться уже, не сбежать с этих пор.

Как аминь.

Как умиротворение.

Как приговор.

Во мгле целовались верхушки древес

с любовью по кругу.

И все примирились — друг, женщина, мать и отец

простили друг другу.

И обрубленный ствол сквозь разводы усохших колец

вдруг расцвел, увлажнился, и клейкие листья чуть смялись.

Как бывает в легенде,

В которой счастливый конец, —

и боги смеялись.

Перевод Е. Бауха

Из дома выходит с утра человек,

и в мире одну лишь враждебность встречает.

Дыхание черное, мертвенный бег,

бездушье природы его удручает.

Враждебны наскоки поступков и слов,

а он сохранил еще в складках одежды

дыхание комнаты, мебели, снов,

покой в предвкушении смутной надежды.

На улицах шумных оставить следы —

но нет! Он проходит бесследно, как шелест.

Дома, куда входит, — невнятны, слепы,

враждебны ему, и для всех он — пришелец.

Так в мире, заполненном дымом и шумом,

день Божий с утра предается он думам.