Закрыв лицо рукавом, Клюнэ зарыдал. Члены трибунала отвернулись, избегая взгляда осужденной, которая покачивалась из стороны в сторону, не выпуская из рук зонтика.

Морнэ принялся убирать в портфель бумаги и непроизвольно посмотрел ей в лицо.

Откинув назад голову, она прищурила отороченные мохнатыми ресницами глаза и оглядела судей.

— Господа, я подам апелляцию на вынесенный вами приговор, — спокойно проговорила она.

В четыре часа утра октябрьским днем 1917 года в камеру Мата Хари, шурша одеждами, на цыпочках вошли две монахини — сестра Анна-Мария и сестра Бернадетта. Осужденная спала.

Сестра Анна-Мария была старая, сморщенная и кроткая. Сестра Бернадетта средних лет, безобразная и чересчур праведная, какой бывает вчерашняя мирянка.

— Во сне она кажется совсем юной, бедная овечка, — проронила сестра Анна-Мария, складывая на груди руки, выглядывавшие из широких рукавов.

— У нее и во сне вид обиженной. Действительно, бедная овечка, — сказала, пряча в белый воротник подбородок, сестра Бернадетта.

— У нее утомленный вид, — сказала сестра Анна-Мария.

— Я ожесточила свое сердце, сестра Анна-Мария. Всю ночь я молилась за юношей, сражающихся за Францию, и за спасение душ некрещеных бельгийских младенцев.

— Молись и за спасение нашей сестры-язычницы, сестра Бернадетта. Не подобает христианке ожесточаться сердцем.

— Проснись и умри, Мата Хари, — произнесла сестра Бернадетта, указывая перстом на спящую.

— Проснись и поживи, дитя, еще немного, — проговорила сестра Анна-Мария, легонько тряся Мата Хари за плечо.

— Ох, ох, — сказала Мата Хари и мгновенно проснулась.

— Ты примирилась с Господом? — поглядев ей в глаза, обрадовалась сестра Анна-Мария.

— Нет, chérie [127], только с собой. — Она посмотрела на висевшие на спинке стула черное платье и накидку и покачала головой. — Поздно мне надевать власяницу и посыпать голову пеплом, святые сестры. Хотя я не успела завершить ее, я легла спать.

— Что завершить?

— Историю моей жизни. Это придется сделать другим. Я дошла до того момента, когда умер Янтье. И я не смогла перенести этого. Даже теперь. И я уснула.

— Господь ниспосылает сон Своим чадам, — сказала сестра Анна-Мария.

— И грешникам, — прибавила сестра Бернадетта.

— Помолчи, — приказала ей старая монахиня.

— Не знаю, что мне приснилось. Никогда не запоминаю сны, — сказала Мата Хари. — Засыпая, я плакала. Айиии… Так причитают туземные женщины на Яве. Но теперь я умру без слез. Вот увидите.

— Какая жалость, — ломая руки, отозвалась сестра Анна-Мария. — Ах, какая жалость.

— Мне тоже жаль, chérie. Очень жаль. — Наклонившись, Мата Хари поцеловала пергаментную щеку монахини, наполовину спрятанную под накрахмаленным чепцом.

— Исповедайтеся Господеви… — начала сестра Бернадетта.

Мата Хари нетерпеливо повела плечом и взмахнула ресницами. В глубине ее бездонных глаз сверкнули искры.

— Я не сожалею о том добром, что я сделала, — сказала она.

— Одному Господу ведомо, что доброе, — отозвалась сестра Анна-Мария.

— Он так и не смог объяснить мне, что это такое, — задумчиво проговорила Мата Хари.

— Это кощунство! — воскликнула сестра Бернадетта.

— Нет, — возразила старая монахиня. — Молчи.

Сцепив пальцы рук, Герши неподвижно стояла посередине камеры. Казалось, она в трансе. Обе монахини, привыкшие часами выстаивать на молитве, смотрели на нее. Говорят, когда человек тонет, перед его мысленным взором проходит вся его жизнь. Возможно, и она перед смертью видела то же.

И действительно, Мата Хари увидела все, что случилось с ней после смерти Янтье. Казалось, она смотрит на свою жизнь с высоты птичьего полета. Она достигла отпущенного ей срока, и время приобрело новое измерение. Сознание ее походило на реку, нескончаемо текущую среди берегов ее жизни, ее времени. Теперь она, Герши Зелле Мак-Леод, Мата Хари, достигла той точки, где река впадает в море смерти, и местность, мимо которой она текла, осталась неизменной и законченной.

Изменить в ней что-то стало немыслимо. Все получилось так, потому что так было нужно. В потоке сменяющихся эпизодов стонет от восторженного удивления Бобби-мой-мальчик; саркастически улыбается Григорий, зная, что любви не спасти его жизнь. Рыдает Франц, подняв кулак, чтобы ударить ее; протягивает руки Луи… Все они здесь, даже ее младшие братья. Все, кроме Янтье, который ждет ее в неведомом мире. Если бы мир этот перестал существовать, вместе с ним перестала бы существовать и она сама.

Остальные — Руди и ее отец, плачущая Талла — продолжают жить, и она не в силах ничегоизменить. Да и не хочет. Ведь если бы она что-то изменила, то, возможно, не приехала бы из Испании в Париж, когда ей написал Луи.

И в этот момент она словно остановилась, озаренная. Оставив мир веселья, в котором она чувствовала себя в безопасности, она вошла в комнату Луи, который позвал ее. Он вовсе не был болен. Он предал ее. Ей очень хотелось сказать ему, что так было нужно. Одним лишь этим поступком она доказала свою честность. Она жила честно и была доброй, а не дрянью.

— Так что все в порядке,— вполголоса проговорила она.

— Что именно? — ласково спросила старуха.

— Все, — убежденно ответила Мата Хари. — Разве вы не видите?

— Такова Божья воля, — сказала сестра Анна-Мария.

— Надеюсь, — отозвалась Мата Хари и улыбнулась.

— Тебе страшно? — спросила старая монахиня.

— Герши страшно, а Мата Хари — нет. Поэтому принесите, пожалуйста, мое серое шелковое платье с кружевами и лиловые перчатки.

— Дурные помыслы, — проговорила сестра Бернадетта.

— Можноя надену корсет? — умоляюще сложив руки, взглянула Герши на старую монахиню.

— Можно, — ответила та и перекрестила ее.

Поодаль от группы людей, собравшихся в шесть часов утра на значительном расстоянии от расстрельной команды, стояли Луи Лябог и Франц ван Веель. Мата Хари их не видела, и ни тот ни другой не обращали друг на друга внимания.

В продолжение всей процедуры казни лицо Франца ван Вееля оставалось таким же бесстрастным. Он представлял нидерландское посольство и держался сугубо официально. Маргарита Гертруда Зелле Мак-Леод, Мата Хари, была подданной Голландии. На лице дипломата отражались чувства их собственной монархини: сожаление, неодобрение, нейтральность. От этого в его необычно красивом лице появилось что-то неприятное.

Начиная с февраля, когда арестовали Мата Хари, он жил на чемоданах. Пока она была жива, он чувствовал себя в опасности. Мысленно он радовался этому ясному сентябрьскому утру, утру ее казни. Но когда она, никем не сопровождаемая, двинулась лишь ей присущей походкой, трогательная, полная жизни, в паху его пробудились некогда пережитые с ней ощущения. Кровь отхлынула от его головы, и он стоял бледный как мел. Когда пули попали в цель и тело Мата Хари содрогнулось и затрепетало в конвульсиях, то же произошло и с телом ван Вееля.

Луи Лябог пришел на казнь в пехотном мундире. Хотя он был одет с иголочки, форма отглажена, а сапоги и пуговицы начищены до блеска, было понятно, что это фронтовик. Когда он снял фуражку, подставив лучам восходящего солнца лысую голову, всякий мог увидеть, что голова и лицо его одного цвета, цвета глины.

В ту минуту, когда Мата Хари остановилась, чтобы обратиться к лейтенанту, командовавшему расстрелом, Луи приподнял брови.

Вплоть до этого момента он испытывал чувство отвращения. Спроси его кто-нибудь, он бы продолжал настаивать, что вправе был предать Мата Хари и что она достойна смерти. Его патриотизм вчерашнего космополита был непоколебим. Но теперь он хотел бы лучше познакомиться с фактами. Ведь он даже не уверен, где именно Герши родилась. Львиное Око может находиться где угодно. Только бы Мата Хари действительно оказалась шпионкой, нанесшей ущерб его родине. Иначе как ему жить дальше? Кем бы она ни была и что бы она ни сделала, Герши стала его дочерью, его любовью.