Но все оказалось тщетно. Должен признаться, мне недоставало Герши. Она была мне нужна, я скучал по ней. Однако несколько недель я даже не отвечал на ее полные отчаяния письма, полагая, что, предоставив ей распоряжаться собою, сумею забыть ее. Если бы мы не расставались, все было бы гораздо проще.

Очутившись на палубе всемирного корабля, устремлявшегося в бездну войны, люди пытались удержаться на ногах. Вернувшись из поездки в горы, я с радостью узнал, что der Tag [93]не за горами и никакая сила не сможет предотвратить войну. Я тотчас вызвал к себе Герши. Теперь она была мне нужна. Я хотел, чтобы она вместе со мной стала свидетелем начала конца.

Но я опоздал. Эта дура уже уехала в Берлин.

Занятый собственными планами, я забыл о том, что ей предстоят гастроли в цирке. Я не учел ни ее нервозности ни оскорбленной глупости. Надев костюм укротительницы львов и захватив с собой кофр, она отправилась к преддверию ада, а следом за нею — заплаканная, перепуганная Елена. Когда объявили войну, Герши видели на улицах Берлина в обществе Адама фон Рихтера и барона фон Ягова.

Мою игру раскрыл ей Адам, этот болван. Не видя никакого просвета в своем жалком мирке, он страстно возжелал Герши. Будучи уверен, что в число платных агентов секретной службы она включена с ее согласия, он, как один из ее хозяев, потребовал, чтобы Герши наградила его своим вниманием. Требование его Герши встретила ледяным молчанием, мгновенно мобилизовав все свои тайные силы — единственный источник ее душевного могущества.

Герши, глупая, насмерть перепугалась. Такие опасные игры были ей не по нраву. С войной шутки плохи.

Адам ни в чем ее не подозревал. Ему казалось, что она уступит во всем. Герши разрешала ему говорить, и он был уверен, что она во всем с ним согласна. Но когда явился, чтобы предъявить на нее свои права, она от него сбежала.

Она вернулась в Голландию, и я на некоторое время потерял ее из виду. Когда же отыскал ее вновь, то единственным приемлемым для меня способом увезти ее в Париж было отдать ее в шпионскую школу доктора Эльспет Шрагмюллер в Антверпене.

Чем не комедия ошибок! Герши — и вдруг школьница!

Нигде, пожалуй, не ощущаешь так остро свое одиночество, как в тылу. Все твои чувства заострены и искажены. Живешь как бы в Зазеркалье, в отраженном, нереальном мире.

Мне хотелось послушать кайзера, вышедшего на балкон своей берлинской резиденции. Хотелось наблюдать величественное зрелище солдат в серо-зеленых мундирах. Подняв под дождем лицо к германскому небу, слышать их песни…

Вместо этого в Париже я слушал иные песни — «Allons Debout!» и «La Chanson du Départ» [94], перемежавшиеся с волнующими звуками «Марсельезы», будь она неладна. С того самого дня, как на стене здания Морского министерства появилась полоска бумаги, в которой сообщалось о начале всеобщей мобилизации, всякий раз, когда облаченные в красные фраки музыканты-венгры (ирония войны!) исполняли в ресторане «Марсельезу», «Боже, храни Короля», а также русский национальный гимн «Боже, Царя храни», мне приходилось вставать.

Вопреки своему желанию я наслаждался летним солнцем, озарявшим улицы Парижа, ощущая удивительное спокойствие города, готовящегося к сражению. Я ожидал, что латиняне поддадутся истерии, дав волю чувству мести, что толпы французов примутся горланить «А Berlin!» [95]. Тогда все было бы проще. Но французы сохраняли спокойствие, не теряя присущего им чувства юмора, были сосредоточенны, но не печальны.

Зрелище батальонов регулярных войск, марширующих в красных штанах и синих мундирах — какой анахронизм! — и эскадронов в сверкающих кирасах и касках, украшенных конскими хвостами, развевающимися на ветру, не вызывало у парижан лжепатриотического подъема. Несмотря на ожесточенные схватки на фронте, по улицам французской столицы спокойно двигались колонны новобранцев. Исчезли такси, автомобили, запряженные лошадьми коляски и фургоны; даже пароходы и речные трамваи перестали бороздить воды Сены и каналов. Сопровождаемые своими домочадцами, несшими мешки и свертки с наспех собранными гостинцами, нехитрыми подарками от всего сердца, шли на сборные пункты парижские мужчины, целеустремленно стуча деревянными сабо и скрипя кожей башмаков.

По мере того как мужское население столицы уходило на север, Париж с его серыми мрачными зданиями и широкими бульварами, с которых исчез транспорт, все больше становился похож на русло реки, из которой ушла вода. Париж стал еще прекраснее, чем был.

Закрывались лавки, кафе, отели и театры. К ставням, которые появляются в августе, когда пол-Парижа уезжает в отпуск, с мобилизацией прибавились новые. Затем на сотнях зданий начали появляться белые полотнища с красным крестом, указывавшие на то, что в домах развернуты госпитали, хотя раненые еще не поступали, и в газетах сообщалось о первых, правда, эфемерных победах французов в Эльзасе.

Узнав о том, что на балконе военного министерства вывешено первое захваченное полковое знамя, я отправился на площадь св. Клотильды. Мимо балкона чинно проходила толпа — женщины, старики, благовоспитанные дети и вежливые собаки. При виде гордого пленника — бело-черно-алого стяга, обшитого золотом, — я встрепенулся. «Недалек тот день, — думал я, — когда армия в серых мундирах, дерзко печатая шаг, пройдет по улицам ошеломленного города, и над Триумфальной аркой взовьется императорский штандарт. На смену милосердию придет справедливость, вместо единства будут торжествовать порядок и дисциплина. А если нас возненавидят, это неважно. Мы будем управлять французами для их же блага».

Мне не с кем было перемолвиться словом. Мои коллеги по голландскому посольству разнюнились, переживали судьбу «маленькой Бельгии» — этой второсортной нации тупых валлонов и французских торговцев, которую мы обычно презирали. Мои друзья французы перестали быть философами, способными диалектически мыслить, и превратились в патриотов. Мне нужна была Герши.

В довершение всего, я утратил всякий контакт с Германией. Мой парижский связной был арестован во время первой же облавы. В дни массированного наступления германских войск на Париж я был откомандирован сопровождать французское правительство в Бордо и наблюдал за массовым бегством французов на юг страны. Прошло немало времени, прежде чем я снова связался с Краузе, поэтому судьба Герши оказалась в руках кривого Адама фон Рихтера, постоянно путавшегося у меня под ногами.

Ах, почему меня не было с нею! Накануне войны она приехала на гастроли вместе со своей придурковатой служанкой. Не было ни афиш, ни такси, ни мест в гостинице, ни импресарио, ни цветов и репортеров. На рекламных щитах ипподрома было лишь одно слово: «Krieg» [96]. Импресарио, Зигфрид, поспешил вступить в резервный полк, утратив всякий интерес к четвероногим артистам и танцовщице со львиной шкурой в багаже. Фрау Мак-Леод очутилась в полицейском участке. Ей предстояла срочная депортация на одном из поездов, специально для этого предназначенных. (В Берлине с лицами иностранного подданства не церемонились. Детальные планы военных действий включали и очистку страны от паразитов.

И тем не менее Мата Хари бесстрашно затеяла скандал. Она упоминала имя кронпринца, которого и в глаза-то не видела, стала заявлять, что в числе ее покровителей члены кабинета и генералы. Полицейский чиновник, пытавшийся было занести ее «показания» в протокол, махнул на нее рукой. Он связался с министерством иностранных дел, и на сцену вышел Краузе. «Дядя Гельмут» послал на выручку Герши очкастого Адама.

Герши не стала ломать голову над тем, что ей делать, поскольку удача улыбнулась ей. Адам снял ей квартиру и отправил Елену домой в Бельгию (выяснилось, что ее родной город захвачен немцами). Мата Хари должна была ждать моих «распоряжений». От нее требовалось одно — быть любезной с мужчинами, опьяненными и измученными войной, которую они выигрывали, сидя в своих кабинетах; к их числу относился и барон фон Ягов. Она была словно создана для войны.