Мишель сдвинул свой берет набекрень. Это означало, что у него хорошее настроение. Герши готова была наброситься на него за то, что он не предупредил ее, какая натура нужна художнику. Но когда у Мишеля берет сдвинут таким образом, ему это как с гуся вода. Лицо его, обычно бесстрастное, сияло, как блин на сковородке, глаза округлились.

— Eh b'en, — произнес он, растягивая слоги. — Как дела?

— Я буду изображена на театральной афише музыкального театра, — с важным видом заявила Герши. — В костюме.

— Ах ты, моя миленькая, — проговорила Талла, положив одну руку на колени Мишеля, а вторую — Хайме. — Я так и знала. Не зря нынче утром поставила тебе свечку в церкви Сен Этьен дю Мон.

— ЗаГерши, — пророкотал, словно из пулемета, Хайме. — А не ей.Ставят свечку только святым. Когда же ты научишься говорить правильно? За пять лет так и не усвоила грамматику, — продолжал он, не выпуская изо рта сигарету. Мы могли понять его французский только потому, что хорошо знали Хайме. — Кроме того, к чему Господу или Пречистой Деве стараться, чтобы какая-то буддистка позировала подонку художнику? Только потому, что их просила об этом польская putain [37]? Что за глупости! — Выросший в нищете в Бургосе, под сенью великолепнейшего и богатейшего собора, Хайме возмущался церковной роскошью.

Талла убрала руку с его колена, и я поспешно воскликнул:

— Не надо плакать! Конечно, вера абсурдна. Потому она и называется верой.

— Замолчи и дай сказать Герши, — оборвал меня Григорий. — Ты мне надоел.

— Григорий, миленький, дружочек мой, — проговорила Герши. — Я все расскажу тебе и больше никому.

— Должно быть, он славный малый, этот Гийоне, и пишет он отвратительно, — заявил Григорий, насупив густые брови.

— Несмышленыш, — возразил я. — Все обстоит наоборот. Пишет от отлично, по он слишком поздно родился. Поэтому и ведет себя отвратительно, желая снять проклятие со своего старомодного и превосходного академического таланта. Он подбивал к тебе клинья?

— У вас отвратительный склад ума, — ответила Герши. — Подозрительный, мерзкий.

— Ole! — произнес Хайме. — Вы посмотрите, как сверкают у этого ребенка глазки.

— Твой гнев, — вмешался Мишель, редко обращавшийся к женщинам на «ты», хотя с остальными из нас, разумеется, был фамильярен. — Твой гнев великолепен. Я научу тебя фехтовать.

— Неужели? Научи, пожалуйста, — захлопала в ладоши Герши.

— Ты же не учишь женщин фехтовать. Сам говорил, — надула губы Талла.

— А мы переоденем нашу Герши в мужской костюм, — учтивым тоном возразил Мишель. Все, даже Григорий, рассмеялись.

Герши с юмором рассказала, как прошел у нее день.

— Потом в шеренгу выстроились трое внуков Гийоне, как две капли воды похожих друг на друга. И вытаращили глаза. — Герши показала, как они это сделали. — Потом один из них произнес: «Дедушка, можно эта дама останется с нами?» Гийоне сказал, что я приду на другой день. «Нет, — заявил разбойник. — Мне эта дама нужна сию же минуту».

— Действительно, разбойник, — произнес Хайме, вытирая глаза.

— К этому времени юбка мадам Гийоне, которую она выкрасила шпинатным соком в ярко-зеленый цвет, стала сползать у меня с ног. Так я и стояла, развратная Мессалина, облитая шпинатным соком и окруженная целым выводком детей. Можете себе представить?

— Что подумали бы твои индийские жрецы? — сказала Талла, упершись кулаками в толстые бедра.

— Подумали бы, что жизнь на Западе абсурдна, — ответила Герши, тотчас ставшая серьезной. — Что из моего искусства делают посмешище. Но вы увидите. Мои наставники и я — мы восторжествуем. Я буду танцевать, и весь Париж будет покорен таинственным Востоком.

В душе я посмеялся над ней.

Расщедрившись, в тот вечер я пригласил всех поужинать в ресторан, и после этого, чуть подвыпившие, мы отправились гулять по городу. Григорий и Мишель, сплетя руки, несли Герши, а мы с Хайме взяли под руки Таллу. Всех, кто попадался нам навстречу, Хайме приглашал посмотреть, как танцует леди Мак-Леод, но его французского, да еще в подпитии, никто не мог понять. Вечер кончился в мастерской Мишеля, на дверях которой висела табличка:

Неслышно, как кошка, Мишель шел впереди. Он зажег допотопные газовые рожки, и свет их отражался в высоких, до пола, зеркалах, отчего большое, как амбар, помещение, казалось еще просторнее. Неуверенно ступая по скользкому натертому полу, мы остановились в центре комнаты.

— Ole, — крикнул Хайме, но голос его замер, как эхо призрака.

— Все кончается отчаянием, — произнесла Талла. — Сейчас я умру. — Она легла на пол и сложила на груди свои короткие руки. — Кто-нибудь, принесите мне лилии.

Перешагнув через нее, я подошел к роялю. Удивившись тому, что он настроен, я принялся импровизировать. Хайме и Григорий сняли защитные маски и нагрудники и спросили у Мишеля, где он хранит шпаги. Поднявшись с пола, Талла стала канючить: «Дай и мне! Ну дай!»

Мишель и Герши стояли посередине, глядя друг другу в глаза. Это было состязание. Кто уступит первым? Мишель глазом не моргнул, ни одна жилка его плечистой, с узкими бедрами, фигуры, не дрогнула. Герши опустила глаза, признавая себя побежденной:

— Это оттого, что ты не думаешь. Ты умеешь отключать мышление. Баск!! Иди паси своих овец!

Он наклонился и прокусил Герши мочку уха. Хайме и Григорий, лица которых были скрыты масками, приблизились к ним, а я в это время вносил своей музыкой диссонанс. Мы боялись потерять Герши. Если она не выберет себе никого из нас, мы останемся вместе, если остановится на ком-то одном, все будет кончено. Герши мне как-то сказала, что если бы мы соединились в одном человеке, у которого была бы фигура Мишеля, лицо Григория, но чуть постарше, и такие потребности, как у Хайме и у меня, то она бы любила нас, вернее, этого человека вечно.

— Давайте споем, — озабоченно сказала Талла, а Герши добавила: — Сыграй что-нибудь, Луи.

— Если хочешь танцевать…

— Нет, петь, — запротестовала Герши. — Не стану же я танцевать для вас.Ведь вы моя семья.

Я играл, в это время все сидели на полу, прислонясь к стене. Положив голову на плечо Мишеля, Талла плакала. Немного погодя Герши привлекла голову Хайме к себе на колени и начала гладить его жесткие каштановые волосы, а он в это время выстукивал ладонью по паркету какой-то замысловатый ритм. Григорий сидел один, обхватив руками колени.

Хайме прошептал Герши, что Григорий наверняка покончит с собой, и спросил, пойдет ли она с ним в морг, когда это случится.

— От тоски никто не умирает, — отчетливо проговорила Герши. — Люди только говорят об этом, а не делают.

Григорий, словно ужаленный, вскочил на ноги и в сердцах что-то сказал по-русски, а потом несколько раз произнес: «Нет, нет, нет…» Герши протянула к нему руки, а он закрыл ладонями лицо и выбежал из студии. Мы услышали, как заскрежетал огромный ключ, оставленный Мишелем в замочной скважине, а когда подошли к двери, то убедились, что она заперта. Мишель сердито заявил, что нам теперь не выбраться.

Всю ночь мы спорили. Хайме стал убеждать нас, что русские все делают под впечатлением минуты и могут как решиться на роковой шаг, так и воздержаться от него. В отличие от испанцев смерть у них не в почете. Я заявил, что у евреев не принято кончать жизнь самоубийством. И без того хватает людей, готовых их убить. Это нация уцелевших. По словам Мишеля, социалистов и пацифистов нетрудно вывести из душевного равновесия, потому что скоро начнется война и они об этом знают. Большинство предаст свои принципы и под бой барабанов пойдет убивать собственных товарищей. Талла и Герши сидели, сцепившись руками, и не участвовали в беседе. Глаза у Таллы были сухими.

Повалившись на пол, все уснули. В десять утра пришла мадам Кипа со своим ключом, и мы выползли наружу, уступив место маленьким девочкам, которые стали снимать уличную обувь.