— Колокола Манчевского, есть такой паразитолог в Ленинграде, — объяснила Эля. — Нужны для определения количества насекомых, ну и… активности…

Девушка почему-то запнулась, и Генка решил, что для определения активности приходится забираться под белые колпаки голышом, позволяя комарам и мошке беспрепятственно кусать себя. Вечером он шутки ради высказал свои предположения Петру, и тот, замаслившимися глазами посмотрев на ближний из колоколов, словно умел видеть сквозь полотно, спросил:

— Забраться бы туда, когда эта Эля мошку кормит, как думаешь?

— Зачем? — не подумав, удивился Генка.

Петр посмотрел на него искоса, не тая насмешки.

— Комаров с нее погонять, пожалеть девку — вот зачем. Ну и дурак ты, Генка!

Полежим, Генка знал, что он не дурак, — просто ему как-то не пришло в голову то, о чем думал Петр. Но, не желая казаться дураком, Петру сказал неопределенно, ничего не видя за своими словами:

— Вообще-то, конечно…

— Девчонка что надо! — подхватил Петр. — Такую бы в руках подержать… Ты, когда они с Верой Николаевной пойдут купаться, в кустах на скале посиди — сам увидишь.

— А ты видел, что ли? — почему-то раздражаясь, спросил Генка и не узнал своего голоса.

— Я, брат, без этого понимаю. С первого взгляда, особенно если платье узкое, в обтяжку…

Не отдавая отчета, что заставляет поступать так, Генка вдруг встал, сначала произнося слова, а потом вкладывая в них смысл:

— Черт, я же приемник включил и забыл настроиться. Батареи расходуются неизвестно зачем…

Уходя от Петра в начинающую густеть вечернюю мглу, он уже понимал, почему уходит, зачем выдумал причину для ухода. Просто не хочет, чтобы предметом подобного мужского разговора была Эля. Не такая она какая-то, чтобы говорить о ней как о всех других девках. Вот про леспромхозовскую Аньку Савелову или про Наташку — пожалуйста. Даже интересно поговорить.

Генка не спрашивал себя, чем Эля отличается от этих девчонок. Но отличалась она несомненно: немыслимо было бы ущипнуть ее за бок или сказать что-нибудь дурашливое, нравившееся тем, хотя и взвизгивали, притворяясь смущенными. С Элей даже говорить было не о чем; во всяком случае, у Генки не получалось с ней разговоров. А если получались, то неживые, скучные, ни о чем. Кроме того, Эля вечно подсмеивалась над ним. И все-таки его почему-то тянуло к Эле.

Хлопнув для отвода глаз дверью и постояв на крыльце, Генка обогнул дом и глянул на окна лаборатории. Они светились. На черной земле под ними лежали перекошенные, скрепленные крестообразными тенями рам четырехугольники менее яркого света — словно уроненные фанерные ставни. Невольно он умерил шаги, ступая по ним, как будто впрямь мог изломать что-то или споткнуться. В темных сенях зацепился штанами за якорек на спиннинге Сергея Сергеевича, а поставленная на тормоз катушка затрещала именно тогда, когда Генка вошел в комнату.

— Чтоб тебя! — смутился он и принялся высвобождать крючок.

— Сергей Сергеич, наконец-то у вас улов! — весело захлопала в ладоши Эля, а Вера Николаевна всполошилась.

— Господи, вечно вы ставите свою вертушку в самых дверях!

Сергей Сергеевич, казавшийся еще выше в темном тренировочном костюме, повернулся от полочки с книгами и, кланяясь Эле, сказал:

— С уловом, по-моему, следует поздравить вас. Вам этого не кажется?

— Обоим по очку, — объявила строгим голосом Вера Николаевна. — Счет — восемь к шести, в пользу Эли. Знаете, Геннадий, они соревнуются в острословии, и Сергей Сергеич рискует перейти в группу «Б».

Генка наконец отцепился от проклятого спиннинга.

— А мы все рискуем остаться без штанов, если Сергей Сергеич не будет убирать свой спиннинг подальше, — сказал Михаил Венедиктович. Он сидел на своей койке, склонясь над шахматной доской: решал, по обыкновению, задачи. — Вы не станете предъявлять счет моему коллеге за порванные брюки, Геннадий?

— Не стану, — серьезно уверил Генка. — С вашим спиннингом, Сергей Сергеич, надо в Ухоронге ловить и вместо блесны мыша сделать.

— Как вы сказали? — переспросила Вера Николаевна.

Генка заметил, что по ярким губам Эли пробежала улыбка, но заупрямился.

— Мыша. Из бурундучьей шкуры. Искусственного.

— Вероятно, мышь? Простите, Гена, но я всегда ратовала за чистоту русского языка, и слышать такое от юноши, закончившего одиннадцатый класс, пусть даже в сельской местности…

— Мышь — это которая в подполе, — важничая, сказал Генка. — А тайменей на мыша́ ловят. Понимаете, это вроде того, что все говорят ко́мпас, а на флоте — компа́с.

— Вы с честью вышли из положения, Геннадий! — объявил Сергей Сергеевич. — И вы отомстили за всех: Вера Николаевна нас поедом ест за малейшую ошибку. Посему я с особым удовольствием отправился бы с вами и с мышом на Ухоронгу. Если только на вашего мыша не запрещается ловить рыбу, как на пресловутые самоловы.

— На речках заездки городить запрещается. Ну и глушить, конечно. Только все эти запрещения — чепуха.

— Как то есть? — удивился Михаил Венедиктович, поворачиваясь, чтобы видеть лицо Генки.

Парень пренебрежительно махнул рукой.

— Конечно, чепуха. Вроде бабы-яги для маленьких.

— Хотите сказать, что в действительности никаких запретов не существует?

— Нет, запреты-то существуют. Так ведь это для тех, кто боится. Для дураков. Ловкого мужика черта с два поймают, от любого надзора уйти можно.

— И вы уходили?

— Сколько раз!

— Создается впечатление, Геннадий, что вы считаете себя чем-то вроде героя, а? Подвигом, видимо, кажется — оставить в дураках инспектора, как вы говорите — уйти?

Угадывая в тоне ученого осуждающие нотки, Генка не спешил с ответом. Пододвинув скрипучий стул, с независимым видом уселся и терпеливо подождал, пока против него на пустом ящике примостился Сергей Сергеевич.

— Герой не герой, — сказал он наконец, — но и не трус. Не думайте, что так уж легко уходить от них. Специально же занимаются, учат их этому — ловить нашего брата. Мотор у рыбнадзора знаете какой? Не то что у нас. Оружие. Оптика. Ну и всякое такое.

— Герой, конечно! — явно иронизируя, кивком показал на Генку Сергей Сергеевич, словно без того не догадались бы, кому адресуется ирония. — Эх, Геннадий, Геннадий!..

Будь слова его гневными, оскорбительными, Генка знал бы, как ответить на них. Ничего, что Сергей Сергеевич — ученый, а он — бакенщик: пусть не судит о том, чего не понимает, как не понимает Генка его хитрой науки. Но Сергей Сергеевич не гневался, не оскорблял. Судя по тону последних слов, он искренне жалел Генку.

Не зная, что и как отвечать, он встал бы и ушел: гордость не позволяла этого. Не мог допустить, чтобы Эля считала его посрамленным, уносящим неоплаченную обиду.

— Поживете на реке месяц-другой — поймете! — стараясь не казаться обиженным и не найдясь сказать что-либо другое, заверил Генка.

Сергей Сергеевич развел руками и сокрушенно вздохнул, а Михаил Венедиктович, рассыпая шахматы, встал и, заложив руки за спину, подошел к Генке.

— Не в нас дело, Геннадий! — сказал он. — Конечно, мы многого не умеем понять. Но вы не хотите понять главное, для вас главное, как я думаю. Рыбнадзор представляется вам этаким неразворотливым дядькой или дядьками, которые со всеми своими моторами, оптикой и оружием не могут справиться с вами одним. Так? Так, я знаю! И вы считаете себя удальцом парнем — один против четырех или пяти инспекторов. Но ведь это вам только кажется, Геннадий! Все совершенно наоборот. Скажите, сколько… ну, таких, как вы, в районе?

Генка пожал плечами.

— Это кто переметы ставит, что ли? Порядком, наверное. Не думайте, что один я.

— Вот именно — не один! Именно — порядком! И получается на каждого инспектора по десятку браконьеров, если не больше. А ну-ка, попробуйте вы, молодец-удалец, справиться с десятерыми! Уверен, что отказались бы. А они не отказываются. Вы бы не ушли от десятерых, а они вынуждены гоняться за десятерыми. Да и насчет оружия… Слышали, наверное, что в низовьях недавно опять инспектора рыбнадзора застрелили? Опять-таки не инспектор, а инспектора. И он ратовал не за свое благо, в вашем понимании этого. Вот и скажите теперь, положа руку на сердце, кто же удалец-молодец? А?