Теперь его волновала собственная судьба. В лагере она складывалась без его участия, покорно выполняла требования конвоя, ходила в сером строю других таких же покорных судеб. И вдруг все изменилось.

Сегодня он должен сам заботиться о своей судьбе. Ему следует применяться к новой, нелепой жизни, словно и впрямь геолог Бородин попал на иную планету, где и двигаться, и спать, и даже дышать нужно по-другому. Другими глазами смотреть на все знакомые вещи.

Продолжать работу он не сможет — об этом даже мечтать смешно. Дико мечтать об этом. Думать дико. Значит, остается одно: раздобыть этот фальшивый паспорт и просто жить. Жить, затерянному среди людей, потеряв себя. Жить только для того, чтобы жить? Ну что ж! Ведь живут же птицы ради единой радости существования под солнцем, черт побери!

Приткнется куда-нибудь сторожем или истопником, ассенизатором, в конце концов. Да, ассенизатором! Чем хуже — тем лучше! И пусть у него будет фальшивый паспорт, он станет «своим» среди жуликов. Пусть! И вовсе не рвется он продолжать работу, хватит с него! Не хочет! Нет, нет и нет!

Гнев обладает способностью вспыхивать даже тогда, когда, кажется, все сгорело, а зола остыла.

Утром пятого дня Фиксатый разломил пополам черствую пайку хлеба с приколотым лучинкой «прицепом» и демонстративно вытряс мешок.

— Концы! Не кормит больше начальничек. Да и хлеборезка далеко. Долго нам еще топать, батя?

Петр Сергеевич испуганно посмотрел на подернутый белизной плесени хлеб. Рука, протянутая за ним, дрожала. Все эти дни и он тоже не вспоминал о трудности, о длине пути. Иные думы заслонили эту. А эта оказалась страшнее, главнее всех; она вдруг отстранила остальные, задавила собою, вырастая во что-то гигантское и бесформенное, спросила голосом Фиксатого:

— Долго нам еще топать, батя?

И, словно в перевернутом бинокле, где-то далеко-далеко за потухающим костром показала маленький заплесневелый кусок хлеба — последний!

Облизнув сразу высохшие губы, Петр Сергеевич не ответил на вопрос, он спросил сам:

— Как же теперь, а?

— Ничтяк! Будем глухарей ловить. Какой-нибудь поселок попадет — опять хлебушка раздобудем. Здешние замки спичкой открывать можно.

Но слова бывалого беглеца Петра Сергеевича не успокоили. Бережно, боясь уронить крошку, взял он свою долю хлеба и, завернув в тряпку, что когда-то была носовым платком, спрятал в карман бушлата. Еще раз облизнув сухие губы, сказал:

— Кажется, до ближнего поселка еще очень далеко. Очень. Думаю, что дня четыре пути. А прииски мы оставили в стороне, они расположены в тридцать восьмом квадрате. Может быть, мы вернемся туда? Нельзя же идти без хлеба…

— Говорю — птиц ловить будем. Соль есть еще. Погано, что махорка кончается, это верно.

Место для ночлега Фиксатый выбрал недалеко от светлого косогора в сосновом бору, где высмотрел среди брусничника плешины песка, изрытые неглубокими ямками. В ямках валялись оброненные перышки. Расставляя петли, он объяснил спутнику, что глухари прилетают сюда купаться в песке.

Но утром две петли оказались неспущенными, а в третью попала глухарка, от которой какой-то зверь оставил только растянутые по траве лиловые внутренности да пестрые коричневые перья.

Фиксатый матерился долго и отвратительно.

Петр Сергеевич отломил половину припрятанного вчера хлеба и съел, не соскребая плесени.

Днем они собирали кисло-сладкую бруснику, но есть от этого не хотелось меньше.

Вечер застал на захламленной валежником гари. Ставить здесь петли не имело смысла, а добираться до темнеющего вдали бора не было ни сил, ни времени. Фиксатый необычайно долго добывал огонь, закатывая вату, а когда костер разгорелся, молча повернулся к нему спиной. Он не пел про детку, с которой его разлучит тюрьма. Он опять грязно и отвратительно ругался.

Остатки своего хлеба Петр Сергеевич ел тайком от него. Съев, долго и безуспешно шарил в кармане, искал крошек. Крошек не оказалось, хлеб потерял уже способность крошиться.

И снова наступило утро, утро очередного пасмурного дня. Оно разбудило рябчиков, что спали в залитых росой травах, белок в гайнах, истеричных бурундуков в норах. Разбудило и чувство голода у всех. Рябчики отряхнулись и полетели в брусничник, белки занялись шишками, бурундуки стали набивать защечные мешки семенами шиповника. Только людям возле костра на гари нечем было утолить голод.

Фиксатый припалил недокуренную вечером самокрутку, жадно затянулся махорочным дымом. Потом вложил два пальца в рот и засвистел пронзительно.

— Падъ-ем!.. — крикнул он во все горло и приготовился наблюдать, как перепуганный спутник вскинется и оторопеет спросонья. Но Петр Сергеевич медленно повернул голову, в его глазах не было и тени сонливости.

— Надо двигать, батя! Запрягай!

Геолог покорно встал на ноги.

— Ты чего невеселый? Чай будем пить дальше, на каждой станции кипяток бесплатный!

— Перестаньте паясничать, — отмахнулся Петр Сергеевич.

Неожиданно Фиксатый насторожился, явно прислушиваясь к чему-то, и вдруг подмигнул ободряюще.

— Батя, а ведь то кедровки орут.

— Вы уже две ночи подряд глухарей ловите, — раздраженно проворчал Петр Сергеевич, словно Фиксатый обманул его в чем-то. — И кедровки, и рябчики, и глухари есть повсюду. Тайга. Есть, да не про нас с вами…

— Да я не ловить их хочу! Кедрач в той стороне быть должен, орехи кедровые… Додуваешь? А ну, торопись!..

Часа через два беглецы сызнова сидели у костра, а на углях потрескивали кедровые шишки, похожие насечкой своих чешуек на ручные гранаты. Шишки еще не созрели полностью, приходилось поджаривать их, вытапливая лишнюю смолу, заставляя оттопыривать плотно прижатые друг к другу чешуйки. Это все-таки была пища, не сравнимая с брусникой, которой оба набили уже оскомину. Но орехи были такими маленькими, так медленно поддавались они очистке, а есть так хотелось!..

Вечером Фиксатый опять расставил петли, а Петр Сергеевич, подкладывая сухие сучья в костер, жарил кедровые шишки и лущил, лущил, лущил… Губы и руки его почернели и заскорузли, отросшую за неделю тронутую сединой щетину на подбородке теплая смола склеила неопрятными пучками. Задолго до рассвета он разбудил напарника.

— Как вы думаете, не пора петли проверить?..

— Иди ты знаешь куда? — огрызнулся тот, поворачиваясь на другой бок. Петр Сергеевич обиженно вздохнул, поправил прогорающие дрова и бросил в огонь еще несколько шишек.

Но на этот раз им повезло.

Когда рассвело, Фиксатый ушел смотреть петли, и спустя какой-то десяток минут в сосняке зазвенела залихватская воровская песня:

К месту ночлега он притащил сразу двух матерых глухарей, а в накомарнике — несколько крепышей боровиков, в широкополых коричневых шляпах.

— Живем, батя!..

Не завтрак — пиршество устроили они! Двухлитровый котелок закипал трижды, набухая розоватым кружевом пахучей пены, и трижды опоражнивался. В четвертый и пятый раз его вешали над огнем, чтобы наварить мяса впрок, в дорогу.

Вместе с блаженным состоянием сытости к Петру Сергеевичу пришло чувство благодарности спутнику, восхищение всегдашней его бодростью и уверенностью в себе. Теперь Фиксатый казался ему приятным, рассудительным и достойным уважения. Он же всегда был идеальным товарищем, золотой души человеком, героем! Как не понимал этого Петр Сергеевич раньше? Вор, жулик? Что же, у каждого свои слабости, свои взгляды на мораль. Разве Петр Сергеевич знает, что заставило парня стать Ореховым-Журиным-Никифоровым-Ткаченко? Петр Сергеевич не знает, кем и чем сам он, Петр Сергеевич Бородин, будет завтра…

— Знаете, — сказал он, впервые с симпатией разглядывая Фиксатого, — я даже не знаю толком, как вас зовут. Понимаете, я имею в виду не кличку…

Босяк усмехнулся было, но вдруг на скуластое лицо его набежала тень. Он отвернулся, сплюнул прямо в костер.