Только Настя чувствовала себя одинокой, чужой весне. Пусть не ласковое прикосновение — просто дружески опереться бы на кого-то. Знать, что рядом есть близкий, могущий ободрить человек.

Не было такого человека, разве что дед. Но дед может пожалеть, посочувствовать. А ей не жалость и не сочувствие нужны. Ими не возвратишь веру в счастье, в человеческое сердце, в светлую, как родник, любовь и нестареющую весну. Кто может помочь ей в этом?

Одиночество заставило вспомнить имена тех, с кем сталкивала прежняя, добрая жизнь.

Жизнь была короткой, Настя не многих успела встретить, а в памяти осталось еще меньше.

Любимая учительница, Вера Никаноровна? Она далеко, уехала из Сашкова…

Подруги, чарынские и сашковские девчонки? Нет, поахают только! А такие, как Тоська Кирпичникова, еще дурой назовут…

Вася Скрыгин? Хороший парень, душевный, но у Васи своя жизнь, свое счастье и своя весна.

Витька Шугин?..

Поставив пустые ведра, Настя с упреком посмотрела на свое отражение в воде. Подлая, человека зря арестовали тогда, а она обрадовалась! Выдумала, что мешал ей. Будто невесть какой отъявленный. А он…

Опять вспомнилось, как Шугин, не чувствуя боли, сминает пальцами горящую папиросу. Как, виновато опустив голову, слушает обидные слова — только потому слушает, что их говорит она, Настя! Как спрашивает, горько-прегорько усмехаясь: «Баяниста своего ждешь?»

Вздохнув, девушка наполнила ведра и, смерив взглядом предстоящий подъем по косогору, тихонечко ахнула: наверху, на переломе тропинки, стоял Виктор Шугин.

Она бессильно опустила ведра. Одно из них наклонилось, плеснуло водой ей на ногу. Чтобы Шугин не увидел вспыхнувшего лица, Настя склонилась, поправляя ведро. Шугин появился слишком уж неожиданно, застал слишком врасплох. Именно тогда, когда упрекала себя воспоминанием о нем. Если бы он ушел, пока она медлит, склоняясь над ведром!.. Сейчас скажет какое-нибудь ругательное слово и будет прав: она виновата перед ним…

— Подожди, — крикнул сверху Шугин. — Я сейчас…

Тормозя каблуками, он сбежал по крутой тропинке, подхватил ведра. Тем, что наполовину вылилось, вновь зачерпнул воды и, опередив девушку, стараясь на ребро ставить подметки, полез наверх. А Настя поняла, что он не мог знать о ее подлых мыслях, когда его арестовали. Что не угадал теперь растерянности и смущения, приняв их за девичью неспособность управиться с тяжелой ношей.

У Насти немного отлегло от сердца.

Он ждал ее на конце подъема. Поставив ведра, закуривал папиросу. Бросив спичку, сказал:

— Ну… здоро́во! Как жизнь на Лужне?

— Отпустили? — не поднимая глаз, опросила его Настя.

— Конечно! Зря держать не будут…

Она смотрела на его облепленные глиной сапоги, на щегольские серые брюки, в них заправленные, тоже забрызганные дорожной грязью.

— Дороги-то… нету, поди?

— Куда денется?.. Было бы куда идти!

— Я думала, не пускают уже реки. Лужня, вон видишь? — уже… — Настя показала на чистую воду забереги и осмелилась перевести взгляд на него. И снова отвела, будто следовало лучше рассмотреть заберегу.

— Подумаешь! — сказал Шугин, пользуясь тем, что девушка отвернулась, и рассматривая ее. — Две жерди подлинней бросил — и порядок. Пока лед стоит.

— Боязно, — поежилась Настя.

— Ну уж и боязно!

И Насте захотелось поверить, что ему не было боязно. От этого ей самой черная полоса воды показалась менее широкой и холодной. А одиночество — не таким пустым, не таким страшным.

— На сплав? — с нотками надежды в голосе спросила она.

Шугин почему-то не решился сказать «нет». Но считал, что говорит это другими словами:

— Мокрая работенка, да?..

— Мало кто остается из старых… Чарынских шестеро… Лужнинских, которые у нас жили, — Вася Скрыгин да из ваших — Ганько…

— Ганько надо бы морду набить, — беззлобно сообщил Шугин и стал озирать окрестности, точно впервые попал сюда.

— За что? — удивилась Настя. — Он тихий такой. Со Скрыгиным теперь дружит…

Ковырнув носком сапога талую землю, Шугин сказал:

— За язык…

И, теперь уже не на земле, а в небе поискав что-то глазами, объяснил:

— Наплел тогда на тебя, что ты с Усачевым… — И, боясь оскорбить даже пересказом чужой клеветы — если это клевета, добавил: — Надрался, видать, до того, что чудиться стало! Обознался, гад, а пасть разинул!

Он все еще смотрел в сторону, испытывая неловкость. А когда осмелился взглянуть на девушку — не смог встретить ее взгляда.

Настя молчала, молчание становилось тягостным.

— Это правда, — еле слышно произнесла наконец девушка. И повторила громче: — Правда.

Где-то в глубине души Шугин ждал этого. Страшился, не хотел верить, что может услышать, но ждал. И все-таки растерялся, услышав.

— Ну что ж… — он сказал это вместо тех горьких и обидных слов, которыми можно было выговорить свою боль, горечь и обиду. Ценою Настиной обиды и боли облегчить сердце. Но он испугался, наверное, что сердце станет пустым и мертвым тогда. Само сердце испугалось.

— Что же, тебе виднее. Я — босяк, а он… Конечно… Я понимаю…

— Не понимаешь! — вздохнула Настя.

Он не согласился:

— Понимаю!.. — И, помолчав, окончательно обрывая крылья мечте, даже не представляя, что она может ответить не утвердительно, спросил: — Значит, к нему уедешь теперь? Или как?

— Никак, — сказала Настя, бесстрашно взглянув прямо в глаза ему.

Этого Шугин действительно не мог понять сразу. Долго соображал, что означает коротенькое слово. Никак — значит, не так и не так. Ни она к Усачеву и ни Усачев обратно сюда. Следовательно — врозь? Так, как он и предполагал, выходит? Послала баяниста к черту? Отшила?

— Настя, — начал он и остановился, задохнулся от нехватки слов. — Настя, я, конечно, уголовник, вор. Но с этим покончено, Настя…

Девушка устало, трудно наклонилась, подняла ведра.

— Не надо, Виктор… Ни к чему…

— Потому что вор, да?

— Не потому, — Настя опять поставила ведра, спокойно и рассудительно заговорив о том, что еще недавно не осмелилась бы поверять даже себе самой: — Ты ведь мне нравился, Виктор. Я сама это потом поняла, поздно… Когда уже… другой стал нравиться. Так получилось.

— Он же уехал…

Настя отозвалась, как отзывается эхо:

— Уехал… Хорошо, что уехал… Да ведь так не выходит, Виктор, чтобы от одного к другому… Я не бессовестная какая. Сам ты что подумал бы? И еще, — она вздохнула, спрятала зардевшееся-таки лицо, — ребенок у меня будет, наверное… Видишь, как…

Ни словом, ни жестом не выразил Шугин удивления или возмущения. Только сильнее, до боли в скулах, одному ему ведомой, сжал челюсти. На душе стало вдруг пусто, холодно. И почему-то неловко перед девушкой.

— Ясно, — сказал он, хотя мысли застлал какой-то туман, муть. — В общем, прощай. Пойду…

— Куда? — удивилась Настя.

Он заставил себя изобразить хотя бы некое подобие улыбки.

— Не одна Лужня на свете…

— Ты же на сплав… — начала было девушка и осеклась, поняв, для чего в действительности он приходил. — Прощай, Виктор.

Шугин мотнул головой, повернулся и размашисто, словно убегая, зашагал к конному двору, к дороге.

— Виктор!.. — испуганно крикнула вслед Настя и осеклась, сбилась, а потом заставила себя оправдать испуг: — Реки-то, Виктор!.. Не утони!..

— Доберусь, — не оглядываясь, бросил Шугин и, только пройдя несколько шагов, спохватился, что сказал это под нос себе, Настя не могла слышать. Решила, наверное, что не захотел ответить. Обернуться, помахать на прощанье кепкой?

Он не стал оборачиваться.

Ушел Витька Шугин. Скрылся из глаз, потерялся за придорожным ольшаником, голым, но достаточно густым, чтобы человек мог потеряться в нем. По крику сорок, поднявшихся вдруг над кустами, Настя угадывала, где он проходит сейчас. Тот Витька Шугин, чей приезд в Лужню столкнул Настю с чужой жизнью, стыдной и страшной. Тогда она испугалась. Не понимала, как могут существовать две разные жизни — тех пятерых и ее. Как можно жить не так, как она?