По дороге рядом с Борисом шел Санька Хрунов, его пошатывало, и Борис все время берег футляр с баяном. В клубе играл общие танцы, а Наташка Игнатова опять попросила «Цыганочку», они с Шугиным плясали. Наверное, был уже Новый год, когда пришел Николай Сухоручков и сказал, что пора ехать.

Бориса не хотели отпускать, но они все-таки ушли. Только они, остальные лужнинские потерялись где-то. Кони стояли в совхозной конюшне. Пока Сухоручков запрягал Серого, сидели у Ивана Антипыча. Там Борису поднесли бражки, еще говорили: «Нельзя не уважить хозяина!»

А потом?..

Дорогу на чистых местах перемело, ехали медленно. Настя замерзла. Закидала сеном ноги, спряталась от ветра за Бориса. Может быть, самую чуточку прижалась к нему, чтобы не так холодно… И вдруг Борис притиснул ей голову сгибом локтя и поцеловал в губы.

От него неприятно пахло вином.

Она растерялась, отстранила лицо. Но далеко отстраниться не могла, мешал его локоть. Тогда он поцеловал ее еще раз. И всю остальную дорогу, до самого кондвора, целовал…

А ей нельзя было вырваться, потому что мог обернуться Сухоручков, увидеть. Ей не хотелось вырываться. Она вся замерла как-то, было жарко и страшно. Она ни о чем не думала, мысли убегали куда-то.

На конном дворе Сухоручков остался распрягать Серого, а они с Борисом пошли к бараку. Он впереди, разметая катанками пушистый снег. У пристройки остановился. Единственное окошко ее не светилось — Фома Ионыч еще не вернулся из гостей. «До свидания», — сказала Настя и, открывая дверь, запомнила прочерченный ею на снегу полукруг. Подумала: сколько навалило снегу!

Войдя в сени, потянула дверь на себя. Не удивилась ее сопротивлению — мешал снег.

Снег не мешал.

Следом за нею в темные сени прируба вошел Борис. Войдя, плотно притворил за собой дверь. В сенях стало совсем темно, но не страх перед темнотой заставил сжаться Настино сердце. Это был совсем другой страх, не связанный с разумом. Словно при взлете на качелях, когда они перестают на мгновение быть опорой невесомого, замирающего, самому себе предоставленного тела…

В составлении отчетности Фоме Ионычу всегда помогала внучка — сам он не шибко дружил с бухгалтерией. Всегда очень внимательная, в этот раз она то и дело переспрашивала деда, путалась в цифрах.

Мастер недовольно ворчал:

— Тебя чему десять лет учили? Ворон считать?

Сдвигая на лоб очки и поглядывая удивленно, поджимал губы. Набивая трубку, сыпал махорку на разложенные по столу бумаги.

Настя, дважды уже пересчитав сводную ведомость, растерянно пожала плечами — опять ошиблась.

— Чего там? — спросил Фома Ионыч.

— Сорок шесть кубометров по второй делянке недостает. Не ругайся, сейчас еще раз проверю…

Фома Ионыч, забыв о трубке, успокаивающе махнул рукой. На ведомость просыпались горячие табачины. Он захотел смести их ребром ладони — и только добавил новых. Тогда изо всех сил принялся сдувать, краем глаза следя за внучкой: не смеется ли над неловкостью деда?

Настя не смеялась.

Справившись, сердито толкнул трубку на край стола, сказав:

— Покажи в третьей, у пня.

— Так ведь и из третьей все вывезли, деда? — удивилась девушка.

— Мало ли что вывезли.

— Так ведь по нарядам…

— Пиши знай! Третью рубить до самой весны хватит. К концу лес пойдет — шапка валится. И дни будут подоле…

— Пятьдесят кубометров почти! — Настя испуганно смотрела на форменный бланк ведомости. — Как же ты замерял, деда?..

— Как надо, так и мерял. Еще не вовсе ослеп, не бойся. Вроде бы в долг дадены эти кубометры, понимаешь?

Настя явно не понимала. Но дед посмеивался, не думая объяснять. Следовательно, пугаться не стоило. На всякий случай она спросила:

— А если ревизия?

— Раньше весны не будет. Успеют покрыть. Надо было приободрить мужиков по первости…

Покачивая головой, Настя вписала требуемую цифру. Потом взглянула на черные оспины пропалин от дедовой трубки — надо переписывать ведомости на чистый бланк. Ох уж эта ей трубка! До чего вредный старик!

Девушка сама усмехнулась противоречивости непроизнесенных слов, тому, что хотела сказать: милый, добрый дедушка! Как это странно и неожиданно, что в их жизнь входит еще один человек. Входит в жизнь, как вошел в эту комнату, — не спросясь… Вошел — и притворил за собой дверь… Как хозяин…

Забыв о документах, Настя встала и, обогнув стол, подошла к деду. Прижалась щекой к его небритой щеке, и седая колкая щетина показалась мягкой, ласкающей. С чувством человека, желающего спрятаться от чего-то в траве, потеряться в ней, девушка потерлась подбородком о щеку деда, словно раздвигала траву.

Не спряталась.

— Деда!.. — сказала она и замолчала, оробев. — Что, если я выйду замуж, деда?

У него ослабли, опустились плечи. Лица Настя не видела — их лица были в одной плоскости. Еще крепче прижалась к его щеке, чтобы не повернул голову, не взглянул бы на нее.

Фома Ионыч молчал.

Она опять — теперь уже ластясь, уверяя в нежности — пригладила подбородком щетинистую седину.

— Что же… — выдохнул дед. Рука его, придавленная в плече тяжестью Настиного тела, медленно потянулась к трубке. — Все выходят… Такое дело…

Трубка, которую он по-нескладному держал за мундштук, пахла горечью. Дед медлил набивать ее. Настя не отворачивалась от запаха, вдруг переставшего быть противным.

— Такое дело, На́стюшка!..

Девушка услышала, как он громко-громко пожевал губами, и представила выражение лица — растерянное, с ищущими неизвестно чего глазами.

— Вроде бы спешить нечего, — продолжал Фома Ионыч, — годы твои только к тому подходят. Ну, да разве я указчик какой? Девке, что птице, крыльев не свяжешь. Где уж!

— Может, я никуда и не полечу, деда!

— Это уж не тебе решать!.. Куда иголка, туда и нитка. Лишь бы парень хороший попал… Самостоятельный…

— Хороший, деда!

Он сделал движение головой в ее сторону, заставив отшатнуться.

— Ай уже приглядела?

Настя невольно улыбнулась: чудак дед, разве собираются выходить замуж неизвестно за кого? Смущенно отвела взгляд…

— Во-он как!.. — значительно протянул Фома Ионыч. — Где же ты это? В Сашкове? Не Кольку ли Буданцева, больно он ласково со мной надысь поздоровался?..

— Нет… Я после тебе скажу… Потом…

— Чего так? — удивился было Фома Ионыч, но сам же ответил на вопрос: — Приглядеть приглядела, да за сватаньем дело? Ладно, пущай возле походит! Покрути голову, без этого нельзя…

Фому Ионыча не удивила внучкина скрытность. Зато удивила Настю. Утопив тяжелую от мыслей голову в горячей подушке, девушка пыталась объяснить себе самой, почему захотелось промолчать.

Почему она, стесняясь своего счастья, вот уже несколько дней прячет его от людских глаз? И Борис — тоже?

И поняла: она прячет оттого, что так поступает Борис. Делает вид, будто между ними ничего не произошло. Значит, следует делать так.

А зачем?

Наплывая одно на другое, смешиваясь, сливаясь чертами, из ниоткуда начали возникать лица людей. Наглое, ухмыляющееся — Воронкина. Почти девичье с нависающей на глаза челкой — Ганько. Дерзкое, дергающееся от бешенства — шугинское.

«Смуглянка — тоже в общее пользование? Как и самовар?» — по-шугински изламывая губы, смеялись лица.

Вот зачем надо прятаться!

Борис не хочет, чтобы в нее швыряли мерзкими словами, перемигивались. Для них не существует ничего святого, ничего чистого. Нельзя, чтобы они знали, чтобы догадывались о ее счастье!

Вспомнилось, как Шугин спрашивал на крыльце: «Мешаю? Баяниста своего ждешь?»

И вдруг она поняла непонятое тогда. Словно кто-то убрал от глаз ладонь, мешавшую смотреть. Увидела боль и отчаяние, где раньше видела только злость да зависть. В чертах мертвенно бледного при звездном свете лица. В пальцах, не обжигающихся об огонь папиросы. В словах, принятых тогда за попытку обидой ответить на обиду.

Чтобы не вскрикнуть, Настя придавила зубами край одеяла: между ней и Борисом стоит Шугин! Уголовник, бандит, которому ничего не стоит ударить ножом, убить! Вот от кого надо прятать счастье!