Второй, под стать ему немолодой и широкоплечий, рассмеялся:
— Чего захотел — электричества! «Дружбой» поработаешь, ничего…
У них завязался свой, почти технический разговор:
— Трещит, Иван Яковлевич!..
— Зато, Николай Николаич, тянет. Не хуже К-5.
— А вес?
— Что вес? Главное — проводом к станции не привязан…
А рыжий в солдатской ушанке вздохнул:
— В лесу — черт с ним. Плохо, что в бараке нет света. Керосин — освещение восемнадцатого века.
Наконец обе телеги разгрузили.
Сутулый лесоруб с фанерным сундучком, ревниво оглядев сложенную на крыльце кладь, спросил Настю, показывая на дверь:
— Сюда, что ли, девушка?
— Больше некуда, — улыбнулась Настя. — Не в баню же…
— Оно бы и баньку неплохо, с дороги. Очень хорошо, что есть банька, первое дело банька! — обрадованно зачастил тот, которого звали Николаем Николаевичем.
А его товарищ, ратовавший за пилу «Дружба», поинтересовался:
— Начальства-то дома нету?
— Какое у нас начальство? — удивилась вопросу Настя. — Один мастер, так он в лесосеке.
Рыжий решил польстить ей:
— А я думал, что вы и есть начальство. Очень похожи…
— Я уборщица! — отрезала Настя. — Идемте. Койки для вас уже приготовлены.
Сутулый с сундучком забеспокоился, заводил глазами по сторонам:
— Девушка, а вещи-то, которые на крыльце? Ничего?
— Некому тут брать, — успокоила его Настя и вдруг спохватилась, что сказала это по давней привычке, — может быть, здесь не следовало говорить так?
Но тот и сам ей не поверил:
— Все-таки надо в дом занести. Пусть на глазах будут. Двое наших отстали, пропадет что — отвечай потом перед ними.
Пожав плечами, Настя распахнула дверь в пустовавшую до сих пор половину барака. В коридор пахнуло теплом и запахом свежей побелки.
— Устраивайтесь! — пригласила она и, не желая мешать, пошла к себе. На пороге обернулась:
— Чаю если захотите, так самовар горячий…
И, повернувшись, почти столкнулась с теми двумя, что задержались в Сашкове.
— Виноват, — сказал ей высокий парень в такой же, как у рыжего, ушанке, с такой же вмятиной от снятой недавно звездочки. Опуская глаза, Настя увидела зеленый солдатский бушлат, перетянутый широким ремнем, и щегольские хромовые сапоги, почти не забрызганные дорожной грязью.
Парень посторонился, потеснив плечом стоящего позади. Взглянув мельком, Настя запомнила полупальто с бобриковым воротником и немолодое лицо.
«Все собрались, слава богу, — подумала она. — Хоть не будут спорить теперь, что первым лучшие койки достались…»
* * *
Вечером Насте пришлось подогревать ужин на керогазе — простыл, покамест Фома Ионыч знакомился с пополнением. Зато старик был доволен. Обычно молчаливый за едой, в этот раз он умудрялся забывать о не донесенной до рта ложке. Рассказывал, расплескивая по клеенке борщ:
— Четверо — куда с добром мужики. Наши, кадровые. Тылзин да Сухоручков — с третьего участка. Электропильщики. У них там две станции, каждая по шесть пил тянет. У нас, говорю, на бензине придется — чих-пых! Смеются: осилим как-нибудь. Директор их до сплава уговорил здесь поработать. Согласились, чтобы, значит, раз в две недели семьи проведывать. Такое дело. Чижикова потом на ледянку поставлю, дорожничать, а покудова пусть оба с Коньковым на передках возят. Кони — видела? — у нас останутся. Ничего, добрые кони. У Серого только плечо маленько намято, потник придется подкладывать…
Покончив с борщом, Фома Ионыч пододвинул к себе тарелку с жареной картошкой.
— Чижиков, наверно, в Чарынь своих привезет. К Ивану Горбашенкову, свояки они, что ли. У него жить будет. Да, бензопил новых прислали две только. Крутись как хочешь — им там и горя мало. А тут еще эти демобилизованные. Сухачев или Рогачев, да этот, с железными зубами, Скрыгин. Леса не нюхали.
— Деда, а ты директору докладную напиши. Насчет пил.
Он отмахнулся гневно:
— Пиши не пиши, а если на складе их нету…
В дверь постучали.
— Не заперто, — громче обычного сказал Фома Ионыч.
В дверях стоял тот парень, с которым Настя днем столкнулась в сенях. Она определила это по росту и по сапогам — свет от подвешенной на стене лампы застила открытая дверь. Лицо парня пряталось в тени.
— Извините за беспокойство…
— Что скажешь? — перебил его не привыкший к подобным вступлениям Фома Ионыч.
Парень на мгновение потерялся, но продолжал без тени смущения, обращаясь к Насте:
— Я к вам. Мастер говорил, что вы в институт готовитесь. У вас, наверное, художественная литература должна быть…
— Дверь-то закрой, — напомнил Фома Ионыч. — Дует. Не лето ведь на дворе…
Парень притворил дверь, свет лампы упал ему на лицо.
Это было лицо знающего себе цену, довольного собою и жизнью человека. Взгляд ждущий и настойчивый, но без тени наглости. Чувствовалось, что парень не привык прятать глаза. Плотно сжатый рот и подбородок кажутся выдвинутыми вперед благодаря привычке высоко нести голову.
«Любит задаваться», — по-своему определила Настя и, сделав неуверенный жест в сторону полки с книгами, сказала:
— У меня мало, я сама в библиотеке беру. Посмотрите…
— Если разрешите, — чуть наклонил голову парень. Поскрипывая сапогами, твердо прошел к полке.
Книги стояли с наклоном вправо. Одним пальцем, как перелистывают страницы, он перебрасывал их влево, сообщая о каждой:
— К сожалению, знакомо… Читал… Это я знаю… Довольно скучная книжонка…
И вдруг, отделив ладонью просмотренные уже, принялся объяснять:
— Понимаете, так сказать, необычная обстановка. Заняться нечем. Хотел скоротать вечер за книжкой.
Его взгляд просил каких-то поощрительных слов, повода для продолжения беседы. Но Настя молчала.
Перебрав все книги на полке, он остановился на «Поднятой целине», сказав:
— Читал когда-то, но можно и перечитать…
Настя решила: не читал, хвастается. Но парень, явно желая вызвать ее на разговор, постарался доказать, что говорит правду:
— Тут есть очень смешные места. Как Щукарь кашу с лягушками варил. Вы читали?
— Читала, — пришлось ответить на вопрос Насте.
— Ну и как? Понравилось?
— Ничего, — она сердилась за нотки покровительства, услышанные или померещившиеся в голосе парня.
— Сюда бы библиотеку из нашей части. Можно бы жить, — сказал он.
Тогда Насте захотелось сбить с него спесь:
— Что же это вы, из армии — и в лес?
Она знала: для деревенских парней армия была воротами в мир. В армии получали специальности, армия открывала дороги всюду. Мало кто возвращался в деревню — разве что погостить, показать себя.
Парень оправил под ремнем и без того безукоризненно разглаженную гимнастерку, объяснил просто, без рисовки:
— Мечтаю приехать домой с баяном. Ну, и приодеться надо. А в армии какие деньги? На табак… Устраиваться по специальности на два-три месяца не имеет смысла. А тут работа сезонная. Да и заработать можно на лесоразработках…
— Откудова сам? — вмешался Фома Ионыч.
— Сибиряк. Из-под Томска. Слышали, наверное…
— Слыхал. А второй, который с зубами, тоже оттуда?
— Скрыгин? Никак нет, местный.
Он подождал, не спросит ли мастер о чем-либо еще, и, чувствуя, что ниточка разговора с Настей оборвана, заверил:
— О книге не беспокойтесь. Верну в целости. Разрешите идти?
— До свидания! — сказала Настя.
Парень повернулся по-воински. Гимнастерка, разглаженная спереди, сзади была собрана меленькими, опрятными складочками.
Фома Ионыч проводил его благожелательным взглядом. Погодя похвалил:
— Подходящий, видать, малый. Солдатчина — она всегда выучит. Там человеком сделают.
И неожиданно закончил:
— Однако — Усачев. А я — Рогачев. Тьфу! Вовсе не стало памяти…
Настя осуждающе покачала головой:
— А похвастать, что я в институт готовлюсь, не забыл!
— К слову пришлось. У Тылзина Ивана Яковлевича дочка в техникум поступила, ну и… разговорились… — оправдывался Фома Ионыч.
