— Наверное, нам следует расстаться, Саша, — сказал Петр Сергеевич, когда автомобиль, мигнув красным огоньком на повороте, оставил их на плохо освещенной улице, возле оклеенного афишами забора.

Афиши в темноте казались одноцветными.

— Зачем? Тут, на Сурикова, хата одна должна быть. Знают меня. Шмотье на вольные тряпки сменим. Завтра только мигну — щипачи десяток паспортов принесут. На первый случай. А потом какой захотите, такой вам и нарисуют…

— Не стоит. Я подумал, что мне… паспорт, наверное, не понадобится. Но я не могу иначе… Прощайте, спасибо вам, Саша…

Петр Сергеевич протянул руку — встретить широкую ладонь спутника, но босяк отвернулся резко и почти побежал в темноту, постукивая по мокрым каменным плитам звонкими кожаными подошвами. Опять Петр Сергеевич остался один. Но ни страха, ни сомнений он не испытывал.

Петр Сергеевич брел по сонному городу, не ведая, куда нужно ему идти. Ветер раскачивал фонари, светлые блики дергались в черных лужах на асфальте. У дверей магазинов спали на ящиках сторожа, забронированные в тяжелые лоснящиеся тулупы. А он без трепета шел через этот ночной мир, не избегая света, страшного для беглых преступников и людей с нечистой совестью.

Город был чужим, но даже в знакомом городе он не постучал бы ни к кому: зачем бросать тень на людей? Пожалуй, только одна дверь могла для него открыться. Окликнув милиционера, занятого разговором с закутанной в клетчатый платок сторожихой булочной, Петр Сергеевич спросил, как пройти к зданию МВД.

Сонный лейтенант в расстегнутом кителе, в кабинет к которому провели его наконец, пересел с четырех составленных в ряд стульев к столу, равнодушно поинтересовался:

— Что вы хотели, товарищ? Садитесь…

Петр Сергеевич опустился на ближний стул и сощурился, привыкая к яркому свету настольной лампы, бьющему в лицо.

— Не уверен, что вы разбираетесь в геологии, да это и не обязательно, по-моему… — собираясь с мыслями, произнес он. — Понимаете, еще до войны я проводил изыскания примерно в пятистах километрах отсюда. Предполагаемых месторождений найти не удалось. А теперь я обнаружил искомое. Обнаружил случайно. Речь идет о весьма значительном месторождении железных руд, разработку которых желательно форсировать в связи с близко залегающими запасами коксующихся углей. Это очень серьезный вклад в металлургию. Понимаете, необходимо успеть в этом году, до снега, направить туда геофизическую разведку…

— Позвольте, а почему вы пришли с этим к нам? — удивился лейтенант.

Петр Сергеевич покосился на свои бродни: под ногами на блестящем вощеном полу темнела принесенная с улицы грязь. Беспомощно разведя руками, объяснил:

— Видите ли, я убежал из лагеря…

Лейтенант весело хмыкнул, запрокинув голову, и выпрямился, всовывая руки в карманы.

— С того бы и начинал, а то разводит турусы на колесах! Из какого лагеря? Фамилия? — меняя тон, опросил он и нажал кнопку звонка. — Ладно, время терпит. Завтра расскажешь…

В дверях, щелкнув каблуками, вытянулся военный.

— Старшина, уведите. Куда-нибудь, до утра. Бежал из лагеря…

— Но вы поймите, это же не имеет значения… Дело же не во мне…

— Завтра все объяснишь, — зевнул лейтенант, выключая настольную лампу.

Назавтра другой лейтенант в другом кабинете заполнял со слов Петра Сергеевича бланк опросного листа, то и дело напоминая, что отвечать следует «только по существу заданных вопросов».

— На санобработку! — приказал он конвойному, закончив допрос, брезгливо оглядывая беглеца. — И в пересылку потом.

Но в пересыльную тюрьму Петр Сергеевич не попал.

Двое в белых халатах и скрипучих, до ослепительности начищенных сапогах остановились возле геолога, когда тот вешал свои отрепья на проволочное кольцо — для отправки в дезинфекционную камеру. Более пожилой перекачнулся с носков на пятки, присвистнув так же, как Фиксатый когда-то. Он рассматривал изъязвленные струпьями ноги Петра Сергеевича.

— Давно?

— В тайге расчесал, — буркнул тот. — Мошка.

— И — пеллагра, — человек повернулся к спутнику. — Вот эта коричневая шелушащаяся кожа на шее называется воротником Казаля. Белье пусть принесут ему сюда. После санобработки — прямо в стационар.

Первое, что потребовал Петр Сергеевич, когда под ним захрустела чистая простыня, это бумагу и чернила. Он составлял докладные записки в Разведуправление, в бывший свой институт, в министерство. Локтем отодвинув принесенные ему тарелки с обедом, сказал санитарке: «Отстаньте!», продолжая писать. И, только поставив дату на последней записке и подписав, безвольно упал на подушку, закрыв глаза.

Огню, которым беглый заключенный Бородин загорелся, найдя месторождение, недоставало горючего: огонь может только тлеть под пеплом…

Майора медицинской службы в сверкающих скрипучих сапогах не интересовало, как и откуда попал в стационар больной Бородин. Не интересовало, куда попадет из стационара — пусть только не прямо на кладбище. А соблюсти это условие оказалось очень нелегко. Крайнее физическое истощение в союзе с возрастом именно на кладбище тянули Петра Бородина.

Сам Петр Бородин считал, что сделал все, что ему требовалось сделать, что мог сделать, — и не цеплялся за жизнь.

Пеллагра — это значит равнодушие ко всему, даже к пище, необходимой голодному, невесомому и вместе такому тяжелому телу. Это спокойное, тихое ожидание конца. Пеллагра — это сама смерть.

Но майор сказал свое начальническое «нет!».

Пеллагра не вытянулась, не щелкнула каблуками, хотя вынуждена была подчиниться.

Подчинялась она неохотно и не сразу.

Шли дни.

Недели.

Петр Сергеевич не считал их.

Жизнь, за стенами тюремной больницы бурливая и богатая событиями, текла мимо него. Те новости, что умудрялись проникать через камень стен, наталкиваясь на тупое безразличие Петра Сергеевича, не доходили до сознания. Он не хотел знать, что делается в мире. Ему было все равно, какой по счету листок отрывает кто-то с календаря. А когда поинтересовался, не поверил, что их оторвали так много.

— Выкарабкались, — просто сказал майор.

Петр Сергеевич попросил у него бумагу и чернила.

— Успеете! — последовал ответ. — Набирайтесь сил. Тогда Петр Сергеевич вымолил нужное ему у ночной санитарки. Капризное «рондо» брызгалось чернилами и рвало бумагу. Петр Сергеевич сочинял запрос: отправлены ли его докладные записки?

Не получив ответа, написал вторично.

Прождав неделю, потребовал, чтобы вызвали к прокурору, — он уже ходил по палате, строгий майор не запрещал этого. Но выходить из стационара майор запретил. Сказал:

— Рано. Успеете с прокурором.

Теперь Петр Сергеевич считал дни и писал, писал…

Его вызвали наконец.

— Садитесь, т о в а р и щ  Бородин, — вежливо предложил ему стареющий, с выбритым до синевы подбородком полковник. — Садитесь, пожалуйста, — повторил он, показывая на глубокое кожаное кресло.

Полковнику надлежало рассказать политическому преступнику, бежавшему из заключения, о том, что не совсем уразумел сам, — о происшедшем за время, проведенное Петром Сергеевичем на койке стационара. Объяснить, что Петр Бородин не является беглым заключенным и не является политическим преступником. Оберегая от потрясения, больному не сообщали об этом.

Полковник был солдатом. Он привык подчиняться, выполнять приказы и отдавать приказания. Сегодня казенного языка приказов ему не хватало, а тугой ворот кителя сжимал горло. Но за четкими фразами циркуляра легче прятать собственную растерянность:

Подав документ Петру Сергеевичу для прочтения, полковник ожидал бурной вспышки радости, потом справедливого гнева. Приготовился выслушать много горьких и несправедливых слов в свой адрес. Он понимал, что форма делала его ответственным за преступления других в глазах сидящего перед ним человека.