Иной раз она приходила к нему сама, всегда очень аккуратно и кокетливо одетая, на висках вились кудряшки-пружинки, и при взгляде на нее у матери всегда мягчело лицо, она неловко гладила девочку по голове и старалась говорить тихо. Олег любил и не любил, когда она приходила. Любил, потому что видел в это время, какой может быть мама, потому что после Вики в его комнатушке еще долго держался какой-то особый запах, пахло словно молоком, но гораздо свежей и тоньше. А не любил, потому что после того, как Вика уходила, мать неизменно начинала сетовать на жизнь, говоря, что вот ведь счастливая семья, как ладно живут, и девочка у них как куколка – милая и приветливая…
Если Олег неловко попадал в это время ей на глаза – она обрушивалась и на сына, кричала, что он шпана, что не умеет быть аккуратным, не бережет вещи. Если отец находился в это время дома, доставалось и ему. Но чаще всего он – наученный грустным опытом – умело не подворачивался хозяйке под горячую руку.
В тот день, когда к ним прибежала Викина мама, шел дождь. Дверь ей открыл отец, он только что вернулся, и в прихожей сушил крылья его черный зонт. Викина мама, очень красивая, худенькая, похожая на мальчика и вовсе не похожая на маму, спросила, не приходила ли к ним Вика. Отец подозвал Олега, и он сказал, что видел Вику в школе, они вместе оттуда вышли и даже некоторое время шагали вместе, но потом Вика куда-то умчалась с подружками, а Олег, что Олег? – он побрел домой.
Мама Вики ушла со слезами на шоколадных, точь-в-точь как у дочери, глазах, каблучки ее сапожек глухо простучали по мокрому крыльцу, а на следующий день все узнали, что девочку нашли мертвую близ гаражей. Она возвращалась от подруги и решила срезать дорогу. Здесь ее и подстерег маньяк, о котором шептался весь город.
Утром Олег вместо первого урока отправился туда, на место трагедии, и своими глазами видел огороженное какой-то лентой (точно у смерти напрокат взятой) пространство между гаражами, куда с трудом протискивался широкоплечий милиционер. Но Вику уже увезли. А вечером отец явился за ним в школу и сказал, что всех родителей по радио просили приходить за детьми и вести их домой. И за всеми пришли родители. Олегу было приятно идти с отцом, приятно, что он говорит с ним, но неудобно – как будто он первоклашка, чтобы его за руку тащить домой!
А через некоторое время за отцом пришли. Это случилось ночью, и Олег до сих пор помнит это невнятное, но определенное чувство тревоги, которое возникло после ночного звонка. Но люди, забравшие отца, были очень вежливы, все время извинялись и говорили, что все разъяснится, что волноваться не стоит, что это ненадолго…
И все действительно разъяснилось. Мать, как признавалась потом, не хотела рассказывать Олегу всего, надеялась утаить. Но характер был не тот, из нее все сразу рвалось наружу. И в тот день, когда шел уже не дождь, а снег, мать вернулась поздно и сказала, страшно, не по-женски взрыдывая, что это отец убил всех этих детей, и Вику тоже, что он сумасшедший или маньяк, или и то, и другое вместе.
Олег не мог поверить в то, что отец сумасшедший. Он сразу же вспомнил его, тихого, в лучшие минуты даже внимательного, ощутил на своей ладошке тяжесть и теплоту отцовской руки. Нет, сумасшедшие дикими голосами поют песни или считают себя Наполеонами, или, когда у них бывает белая горячка, как у дяди Толи, школьного сторожа, они гоняют чертей, школьников и шмыгающих повсюду собак. А отец, негромкий, незаметный человек, который все время молчал, читал Пикуля и Александра Дюма и пил только полезный для пищеварения кефир – он не мог быть сумасшедшим, произошла какая-то ужасная ошибка…
Олег с матерью уехали из города так быстро, как только смогли. Их дом, хоть и со всеми удобствами, долго никто не хотел покупать, все испуганно косились на мать, шептались, что дом это «проклятый» – в маленьком городишке ничего утаить невозможно. Наконец его купили, польстившись на невероятно низкую цену, какие-то заезжие люди, а мать с Олегом держали путь в Москву, где жила какая-то загадочная, по-столичному недосягаемая тетя Надя, которую Олег никогда не видел.
Но тетя Надя, мамина сестра, оказалась замечательной теткой. Она приняла их очень хорошо, словно давно ждала. «Ну вот и наши приехали, – хлопотала женщина, – а у меня уже и пирог в духовке, и карп на сковороде зарумянился, и бульон вышел славный!..» Мальчик раньше не очень часто едал «бульоны», а ежели и пробовал, то все равно дома не принято было так говорить. Не бульон, а суп курячий. Хозяйка же продолжала приветливо суетиться: «А Олежек-то какой большой да какой крепкий вырос, весь… в мать, весь в мать!»
Муж ее, Петр Васильевич, тоже тепло отнесся к гостям. Или просто Олегу так казалось, потому что он успел привыкнуть к косым взглядам, шипенью за спиной, к брезгливости и враждебности окружающего мира? Во всяком случае, московские родственники не задавали вопросов, а Олег, хотя, разумеется, никогда не слышал слов гениального поэта о том, что дом находится там, где тебя ни о чем не спрашивают, все равно ценил эту деликатную особенность тети Нади.
Их поселили в большой светлой комнате, тетя ходила на цыпочках, все допытывалась, не надо ли им что-нибудь, покойно ли они себя чувствуют. Она была очень полная, белотелая и красивая. Да, в ней таилась кустодиевская красота, а мальчик, надо заметить, уже одолжил однажды у школьного приятеля журнал «Художник», где «Русская Венера» предстала перед ним во всей красе и долго потом снилась взрослеющему мальчишке.
Олегу, что и говорить, понравились пухлые, ласковые руки тети Нади, румяные ее щеки и тихий смех. Она не работала, занималась тем, что готовила вкусную, пышную еду, ходила по магазинам, смотрела телевизор. Между прочим, тоже с каким-то особым домашним обаянием, и «обеспечивала уют», по выражению ее мужа. Он был почти такой же толстый и очень веселый, но дома появлялся редко – «работал автосервисом», с почтительных тетушкиных слов. А детей у них, как в сказке говорится, не было.
Мать тоже чувствовала благодарность за теплую встречу, за ласку и приют, но забыть ничего не могла. По ночам не спала или впадала в бред, скрежетала зубами, кричала истошно… Через два месяца она умерла – зачем-то затеяла субботним утром стирку, может, чтобы почувствовать себя полезной, чтобы помочь в хозяйстве, чтобы просто, в конце концов, что-нибудь да сделать, и, подняв таз с бельишком, вдруг рванула на груди новый красивый халат, захрипела и стала валиться на бок. Олег в это время высекал изо льда искры на катке со своими новыми одноклассниками. Он ведь с малых лет катался отчаянно. А в школе его, к слову сказать, приняли хорошо.
И в тот день он был как-то глупо счастлив, забыв о своих бедах и огорчениях, радовался морозному воздуху и быстрому движению по хорошо залитому льду.
Когда он вечером пришел домой, усталый и голодный, все уже кончилось. Замеревший от горя и ужаса, Олег не мог не думать о том, что он будет делать дальше, представляя себе детский дом, которым мать пугала его с пяти лет, когда он не слушался. Но тетя Надя, обняв мальчика и поливая слезами его макушку, сказала, что они с мужем решили оставить его у себя. Петр Васильевич стоял рядом, покашливал, и глаза у него подозрительно блестели.
С этого момента жизнь Олега чудесным образом изменилась, словно вместе с матерью ушли из нее воспоминания. Он не думал, что сможет когда-нибудь привыкнуть к тете Наде и дяде Пете, к их светлому дому, где на стенах висели картины, а полы были покрыты мягкими коврами, не думал, что привыкнет к обильным и вкусным обедам, к воскресным прогулкам, когда они на машине выезжали в театр, или на выставку, или за город, если позволяла погода. Но он привык, возможно, потому, что тетя Надя – родная мамина сестра и очень на нее похожа? По матери Олег первое время часто тосковал, плакал ночами в подушку, вспоминая ее жесткие ладони и те песни, которые она пела ему в детстве – про коричневую пуговку и про храброго барабанщика. Отца же не вспоминал больше никогда и внутренне не подготовился к тому, что через много лет боль от того удара неминуемо дойдет до него.
