– Пойду-ка вытащу его оттуда, – сказала Таппенс. – А где Ганнибал?

– Мне кажется, вместе с хозяином.

В этот момент Ганнибал проявил себя. Яростно залаяв, что, по его мнению, должна была сделать хорошая охранная собака, он быстренько сообразил, что речь идет о его любимой хозяйке, а не о ком-то, кто явился воровать ложки или нападать на его хозяев. Поэтому, извиваясь всем телом, пес спустился по лестнице, высунув розовый язычок и виляя хвостиком.

– Ну, что? – спросила Таппенс. – Рад видеть свою мамочку?

Всем своим видом Ганнибал подтвердил, что рад видеть «свою мамочку». Он прыгнул на нее с такой силой, что чуть не сбил с ног.

– Тише, – сказала Таппенс. – Осторожнее. Ты же не хочешь меня убить, а?

Ганнибал постарался убедить ее, что больше всего на свете он хочет ее съесть, потому что очень любит ее.

– Где хозяин? Где твой папочка? Он что, наверху?

Ганнибал все понял. Взбежав на лестничную площадку, он остановился и подождал, пока Таппенс к нему не присоединится.

– Никогда бы не подумала, – сказала миссис Бересфорд, слегка задыхаясь, когда вошла в комнату и увидела Томми, стоявшего на стремянке и перекладывавшего книги. – Чем ты занимаешься? Я думала, что ты гуляешь с собакой.

– Мы с ним гуляли, – ответил Томми. – Дошли до кладбища.

– А зачем, ряди всего святого, ты потащил Ганнибала на кладбище? Уверена, что собак там не приветствуют.

– Он был на поводке, – попытался оправдаться Томми. – Да и потом, это не я потащил его на кладбище, а он – меня. Мне кажется, ему там понравилось.

– Дай бог, чтобы ты оказался не прав, – сказала Таппенс. – Ты же знаешь Ганнибала – он обожает все превращать в рутину. Если у него войдет в привычку каждый день ходить на кладбище, то у нас возникнут проблемы.

– Должен сказать, что вел он себя как настоящий интеллигент, – заметил Томми.

– Для тебя интеллигентный и своенравный – это одно и то же, – сказала Таппенс.

Ганнибал повернулся, подошел к хозяйке и потерся носом о ее бедро.

– Он хочет сказать тебе, – перевел Томми, – что он очень умная собака. Умнее нас с тобой, вместе взятых.

– Что ты хочешь этим сказать? – поинтересовалась Таппенс.

– Как ты съездила? – поменял тему Бересфорд.

– Наверное, неплохо, – ответила она. – Люди были очень милы и добры со мной, и я надеюсь, что скоро перестану путать их так, как путала сегодня. На первых порах это очень трудно, потому что, понимаешь, они выглядят как-то одинаково и одеты похоже, поэтому трудно сориентироваться, кто есть кто. Если только кто-то не чрезвычайно красив или не феноменально уродлив. А таких людей в стране не так уж и много, правда?

– Я хочу сказать тебе, – прервал ее Томми, – что мы с Ганнибалом вели себя очень умно.

– А мне показалось, что сначала речь шла только о Ганнибале…

Томми протянул руку и достал с полки книгу.

– «Похищенный», – произнес он. – Еще один Роберт Льюис Стивенсон. Здесь кто-то был явным его поклонником. «Черная стрела», «Похищенный», «Катриона» и еще два названия. Все подарены Александру Паркинсону любящей бабушкой, а одна из них – щедрой тетушкой.

– Ну и, – заинтересовалась Таппенс, – что из этого следует?

– Просто я нашел его могилу.

– Ты нашел ЧТО?

– То есть нашел Ганнибал. В углу, как раз напротив маленькой дверцы, которая ведет в церковь. Мне кажется, что это второй вход в ризницу или что-то в этом роде. Памятник сильно обшарпан и не очень ухожен, но, тем не менее, это он. Ему было четырнадцать, когда он умер. Александр Ричард Паркинсон. Ганнибал его как раз обнюхивал. Я оттащил его и смог прочитать надпись, хотя она и была здорово затерта.

– Четырнадцать, – повторила Таппенс. – Бедный мальчик…

– Да, – согласился Томми. – Очень печально и…

– Ты о чем-то думаешь, – заметила она. – Не могу понять, о чем…

– Вот о чем… Мне кажется, Таппенс, что я от тебя заразился. Это твоя худшая черта. Когда тебе что-то приходит в голову, ты не оставляешь это про себя. Тебе обязательно надо заинтересовать этим еще кого-то.

– Не понимаю, о чем ты… – сказала Таппенс.

– Я задумался, нет ли здесь причинно-следственной связи…

– О чем ты, Томми?

– Я просто задумался об Александре Паркинсоне, который потратил массу времени – хотя, наверное, ему самому это было очень интересно, – чтобы оставить в книге закодированную надпись: Мэри Джордан не умерла своей смертью. Предположим, что это правда. Предположим, Мэри Джордан, кем бы она ни была, умерла смертью насильственной. Тогда не кажется ли тебе, что следующим должен был умереть сам Александр Паркинсон?

– Не хочешь ли ты сказать… Уж не думаешь ли ты…

– Я просто размышляю, – ответил Томми. – Меня заставил задуматься его возраст – четырнадцать лет. Нигде не было написано, отчего он скончался. Хотя на памятнике этого и не могло быть. Там был простой текст: В сени крыл Твоих укрой меня… Что-то в этом роде. Но ведь он мог умереть и потому, что его знания представляли для кого-то опасность. И именно поэтому он… умер.

– Ты хочешь сказать, что его убили? Мне кажется, что ты выдумываешь, – сказала Таппенс.

– Ты сама все это начала. Своими выдумками или размышлениями. В сущности, это ведь одно и то же, нет?

– Думаю, что мы должны продолжить наши размышления, – решила Таппенс. – Правда, выяснить что-нибудь будет невозможно, потому что все произошло много-много лет назад…

Они посмотрели друг на друга.

– С этого же началось наше расследование дела Джейн Финн[17], – заметил Томми.

Они снова посмотрели друг на друга, но их мысли уже витали далеко в прошлом.

Переезд в новый дом обычно рассматривается переезжающими как некое приключение, которое доставит им массу удовольствия, но очень редко оказывается таковым. Приходится устанавливать или возобновлять контакты с электриками, строителями, плотниками, малярами, клейщиками обоев; поставщиками холодильников, газовых плит и домашних приборов; теми, кто шьет и развешивает занавеси и делает чехлы; с теми, кто кладет линолеум, и с теми, кто поставляет ковры. Каждый день происходят не только заранее запланированные события, но и появляется десять-двенадцать посетителей из тех, кого уже давно ждут, или тех, о ком уже давно успели забыть.

Однако все чаще случались моменты, когда Таппенс с облегчением в голосе объявляла о завершении работ на том или ином направлении.

– Кажется, наша кухня почти безукоризненна, – сказала она, – вот только никак не могу найти подходящую емкость для муки.

– А что, это так важно? – поинтересовался Томми.

– И даже очень. Я хочу сказать, что мука очень часто продается в трехфунтовых мешках, и поместить ее в контейнеры, подобные вот этим, просто невозможно – они все слишком хрупкие и изысканные. Как видишь, на одном из них изображена роза, на другом – подсолнух, и вмещают они не больше фунта. Так глупо…

Иногда у Таппенс мысли прыгали с одной на другую.

– «Лавры», – сказала она однажды. – Мне кажется, это глупое название для дома. Не понимаю, почему он называется «Лавры». Вокруг ведь нет никаких лавров. Лучше бы его назвали «Платаны». Я люблю платаны.

– Мне говорили, что до «Лавров» дом назывался «Длинный Скофилд», – заметил Томми.

– Кто такой Скофилд и кто жил в доме в то время?

– Кажется, Уоддингтоны.

– Все это так путает, – пожаловалась Таппенс. – Уоддингтоны, а потом Джонсы – те, кто продал дом нам. А перед тем – Блэкморы? А когда-то, как я понимаю, Паркинсоны… Целый выводок Паркинсонов. Мне все время попадаются все новые и новые Паркинсоны.

– В каком смысле?

– В том смысле, что я о них все время спрашиваю, – ответила Таппенс. – Ведь если мы что-то узнаем о Паркинсонах, это поможет нам с решением нашей… нашей проблемы.

– Так сейчас называют все на свете. Проблемы Мэри Джордан, правильно?