Когда появилась на свет моя старшая дочь Дженнифер, Саванна прилетела из Нью-Йорка, чтобы на первых порах помогать Салли. По возвращении жены из больницы мы устроили праздник, где пили коньяк за здоровье новорожденной.
— Том, ты любишь отца? — вдруг спросила Саванна.
В ее голосе звучал оттенок невыразимой грусти.
— Да, — не сразу ответил я. — Я действительно люблю этого жуткого придурка. А ты?
Сестра помолчала какое-то время.
— Да, Том. Удивительное дело: и я люблю его, хотя совершенно не понимаю почему.
— Возможно, это мозговое завихрение, — предположил я.
— Или просто осознание, что он всегда был таким, какой есть, и ничего не мог с этим поделать. Мы тоже такие, какие есть, и тоже ничего не можем с этим поделать.
— Нет, это точно мозговое завихрение.
Где бы ни появлялся Генри Винго, он переполнял пространство избытком энергии. Этот крупный румяный человек говорил, что выбился в люди самостоятельно, и называл себя солью настоящей южной земли. У него полностью отсутствовало все то глубокое и невыразимое, что возникает у человека, склонного к самонаблюдению. Ликующий и неистовый, он врывался в жизнь на полной скорости и несся прямо в сердцевину бури, оставляя за собой пенные волны. Он был больше природной стихией, чем отцом; когда он входил в дом, стрелка моего внутреннего барометра немедленно перемещалась к отметке «шторм».
В отношениях с отцом я научился стратегии молчания и манкирования. Я усердно перенимал у матери ее арьергардные маневры; я постиг коварное искусство снайпера, исподтишка следя за отцом непокорными, не знающими прощения глазами пострадавшего ребенка. Я изучал отца через перекрестье телескопического прицела, наведенного на его сердце. Первые уроки любви я получил от родителей, любовь которых выглядела как потери и лишения. Мое детство было наполнено хаосом, риском и нескончаемыми колебаниями погоды в доме.
Казалось, неудачи только подзадоривали нашего отца. Саванна сравнивала его действия с «прикосновением Садима» [107]. Я не помню, в какое время это словосочетание появилось в лексиконе сестры; должно быть, в старших классах, когда она с наслаждением сквернословила, считая такой способ самовыражения наиболее доходчивым. Каждую осень, завершив сезон лова креветок, отец переключал внимание на более оригинальные способы заработка. Его мозг наполняли неосуществимые проекты быстрых и легких способов добычи денег. Планы, схемы, наброски лились из него неиссякаемым потоком. Он обещал нам, что скоро мы станем миллионерами. Вся его жизнь строилась на убеждении, что блестящие и необычные идеи приведут нас к богатству и славе. Отец внес свой, хотя и весьма странный вклад в американскую частную инициативу. У него была особенность, которую очень редко встретишь среди предпринимателей: он никогда не делал выводов из своих ошибок. Каждый провал (а они исчислялись десятками) только укреплял в отце уверенность, что приближается его звездный час и его ученичество в суровой школе коммерции подходит к концу. «Мне требуется лишь немного удачи» — эту фразу мы слышали от отца постоянно.
Однако за штурвалом своей лодки, когда рассвет нежными тонами окрашивал воду, а лебедки стонали под тяжестью сетей, отец был настоящим хозяином положения. Время, отданное ловле и реке, наложило на него свой отпечаток. Отец всегда выглядел лет на десять старше своего возраста. Каждый год его обветренное лицо теряло упругость и покрывалось новыми морщинами, а жгучее Каролинское солнце делало мешки под глазами более заметными. Кожа на отцовском лице была жесткой; казалось, проведи по ней спичкой — и та загорится. Подбородок быстро обрастал щетиной. Отцовские ладони — большие и грубые — были покрыты несколькими слоями блестящих мозолей цвета пергамента. Самое интересное, что свое ремесло отец всегда рассматривал как временную ситуацию. Им владела мысль навсегда распрощаться с креветочным бизнесом. Я никогда не слышал от родителей, что они довольны своим образом жизни. Они держались в стороне от коллег отца, устранялись от приятельского общения, столь естественного между равными по положению. Конечно, ловцы креветок и их жены были чересчур просты для тщательно культивируемых и выставляемых напоказ вкусов моей матери. Близких друзей у родителей не было. Все эти годы они проводили вдвоем, ожидая внезапных перемен, когда фортуна, словно волшебный прилив, накатит и освятит собой островные болота, а нас окропит радужным елеем восхитительной судьбы. Генри Винго непоколебимо верил в себя как в гениального предпринимателя. Редко представления человека о себе бывают столь ложными и приносят так много длительных и совершенно ненужных горестей.
В свободное от работы время отец с катастрофической решимостью хватался за осуществление какой-нибудь блестящей идеи, он становился одержим ею. Некоторые из его задумок были вполне работоспособными. Это признавали почти все. Отец сконструировал и построил вполне действующие приспособления для отрезания голов у креветок, для чистки крабов и потрошения рыбы. Отцовское изобретательство не было ни полностью провальным, ни впечатляюще успешным. Оно выливалось в забавные вещи, которые отец мастерил в сарае, специально выстроенном за домом.
И все же самые фантастические и немыслимые планы рождались у отца на реке, когда в сумраке он вел свое судно по мелким каналам. Он сидел за штурвалом, слушал мерный стук дизельного мотора и держал курс на основное русло. Предрассветная мгла скрывала окрестные болота, хотя их обширное присутствие все равно ощущалось. В этой штурвальной рубке отец произносил длинные монологи. Слова исходили из него бесконечным свободным потоком. Он любил утреннюю тишину. Его монологи не нарушал даже птичий щебет (птицы пробуждались позже, когда над Атлантикой медленно вставал диск солнца). Ловцы креветок редко брали с собой детей. Отец делал это всякий раз, когда ему удавалось вырвать нас из-под материнской опеки. Думаю, не затем, чтобы на время притушить одиночество, столь знакомое людям его профессии. Просто мы служили аудиторией для его выступлений.
Летом отец будил нас затемно; в небе еще мерцали звезды. Мы бесшумно одевались и выбирались из дому, оставляя следы на росистой траве. Мы усаживались в отцовский грузовичок, отец выворачивал на проселок и держал путь к другому концу острова, где находился деревянный мост. До причала, где стояла отцовская лодка, было пять миль. Отец включал радио, и мы слушали утренний выпуск новостей. Диктор читал прогноз погоды и сообщал множество данных, полезных для владельцев лодок и катеров, которые в этот час бороздили воды от мыса Гаттерас до Сент-Огастина: скорость ветра, его направление и другие точные цифры. Мы ехали, и я чувствовал, какая это благодать — ранний подъем, сколько силы он вливает в тело. Легкие наполнял влажный воздух болот. К тому времени, когда отцовский грузовичок останавливался у причала, Лестер Уайтхед — гарпунер, с которым отец проработал пятнадцать лет, — успевал наполнить трюм пятью сотнями фунтов льда. С лебедок темными ризами свисали сети. От стоянки к причалу вели мостки. Идя по ним, мы попеременно вдыхали запах дизельного топлива, кофе, готовящегося в крошечных кубриках, и, конечно же, различных даров моря. В скудном свете ламп серебрился корпус гигантских весов. Вечером, когда мы возвращались с уловом, возле весов нас уже ждали чернокожие женщины. Они отличались изумительным проворством. Когда они обезглавливали креветок, глазу было не уследить за их движениями. Резкий рыбный аромат создавал у меня ощущение, что я нахожусь под водой и порами кожи вбираю соленый прилив. Дети ловца креветок, мы были одной из форм морской жизни, обитавшей в прибрежных низинах.
Отец давал команду запускать двигатель, дизель оживал, мы отвязывали канат от тумбы, прыгали на борт и трогались в путь по каналам и протокам между островами. Справа по борту оставался спящий Коллетон с его магазинами и особняками на улице Приливов. Отец заблаговременно сигналил смотрителю моста, чтобы тот развел створки и выпустил величественную «Мисс Лилу» в открытое море. Вслед за отцом мы привыкли называть его судно лодкой, хотя это было настоящее, хорошо оснащенное рыболовецкое судно длиной пятьдесят восемь футов; при этом судно имело удивительно небольшую осадку. Еще в детстве, задолго до того, как мы стали полноправными членами команды, отец заставил нас выучить наизусть основные технические данные «Мисс Лилы». У ловцов креветок есть своя нескончаемая нумерология, и когда они обсуждают достоинства судов, разговор изобилует цифрами, понятными только касте посвященных. Главным двигателем на отцовской лодке был дизель 6-DAMR-844 Buda, выпущенный бостонской компанией Allis-Chalmers. Мощность двигателя составляла 188 лошадиных сил, он делал 2100 оборотов в минуту. Понижающая передача составляла 3,88:1. На медном валу вращался четырехлопастной гребной винт Federal размером 44 на 36 дюймов. Трюмная помпа марки Jabsco была 1/4-дюймовой. В палубной рубке стоял 42-дюймовый штурвал Martyʼs, компас Ritchie, дроссель и сцепление от Marmac и автопилот Metal Marine. «Мисс Лила» была оборудована эхолотом-самописцем Bendix DR16 и радиокомпасом Pearce Simpson Atlantic 70. На палубе стояла тельферная лебедка Stroudsburg 515 1/2 с тросом Wickwire и канатом Wall Manila. Причаливая, судно бросало 65-фунтовый якорь Danforth, а сиреной, звуки которой нарушали утренний покой Коллетона, служила 32-вольтовая сирена марки Spartan. В лексикон ловцов креветок входили и другие фирменные названия: медные блоки Oil City, свинцово-кислотные аккумуляторы Surrette Marine, опорные подшипники Dodge, подшипники Timken и так далее. Это ремесло, как и многие другие, имело свой профессиональный жаргон, позволявший ловцам креветок безошибочно понимать друг друга. Язык этот ласкал мне слух и служил своеобразным музыкальным фоном тем дням моего детства, которые прошли на борту «Мисс Лилы».
