— Ты бы лучше навестил доктора Кайзерлинга. Пусть он тебя обследует, — предложила деду Толита. Потом она повернулась к нам. — Амос в жизни к врачам не ходил.

— Я верю в вас, — вдруг вмешалась Салли. — Вы совершите это путешествие. Обязательно.

— Взгляни сюда, Салли. — Дед с гордостью согнул руку, демонстрируя мышцы. — Господь не наградил мужчин Винго выдающимся умом. Зато сделал их сильными и наделил необычайно тонким вкусом в выборе женщин.

— Как жаль, что меня Господь не наделил более тонким вкусом в выборе мужчин, — подхватила Толита. — Опять ты делаешь из себя посмешище, Амос. Лила даже постыдилась сюда прийти.

— Нет. Она занята с Изабель Ньюбери, — пояснил отец. — С тех пор как Изабель заболела, Лила — будто святая. Днюет и ночует там. Я ее почти не вижу.

Люк достал из бумажника пять двадцатидолларовых бумажек и подал отцу.

— Вот тебе сто баксов. Можешь спорить с кем угодно, что Амос Винго продержится на лыжах от Саванны до Коллетона.

— А мне вчера из Нью-Йорка позвонила Саванна, — сообщил дед. — Пообещала, что, если я совершу этот пробег, она напишет обо мне стихи.

Мы полезли в грузовичок.

— Боже, до чего у тебя дурацкий вид в этом гидрокостюме, — поморщилась Толита.

— Подожди, пока я вернусь с новеньким водительским удостоверением. Тогда я надену все лучшее и повезу тебя кататься по всему штату.

— Спасибо, что сказал. Я предупрежу мистера Фрукта, — вздохнула Толита.

В моих воспоминаниях о Юге есть удивительные и благоговейные моменты, удерживающие меня в вечном долгу перед жизнью и крепко привязывающие меня к ней. Обычно я боюсь пустоты и бессодержательности, скуки, безнадежности, порожденной бездействием. Смерть при жизни, свойственная среднему классу, — вот что заставляет отчаянно вздрагивать мои нервы и открывает поры моей души. Если я встаю раньше солнца и ловлю рыбу — я вновь соединяюсь с пульсом планеты. Если же вечером я включаю телевизор, поскольку не могу находиться наедине с собой или семьей, — я подтверждаю свое гражданство в стане живых мертвецов. Все, что связано с Югом, — это наиболее существенная, наиболее яркая часть меня. Вся моя человеческая идентичность обязана своим существованием моим глубинным воспоминаниям о Юге, интенсивность которых обусловлена тем, что я родился и вырос в семье, обладающей фатальной склонностью к необычным поступкам. У нас было принято откликаться на заурядные внешние события так, будто от этого зависит судьба страны. Бравада и экстравагантность были своеобразным павлиньим хвостом Винго, и каждый из нас, оказавшись во враждебной среде, стремился распушить свой хвост и блеснуть всеми красками и оттенками. Мы в большей степени управлялись инстинктами, чем разумом. У нас не получалось перехитрить противников, зато мы всегда удивляли их непредсказуемостью своих реакций. Лучше всего нам удавалось амплуа знатоков риска и опасности. Мы не бывали по-настоящему счастливы до тех пор, пока не затевали очередную семейную войну с остальным миром. Даже в красивых и благозвучных стихах моей сестры непременно ощущается надвигающаяся опасность. Все ее произведения звучат так, словно составлены из тонкого льда и рушащихся скал. Они обладают подвижностью, объемом, притягательностью. Поэзия моей сестры всегда неслась в потоках времени — дикая и неуправляемая. Совсем как старик, погрузившийся в воды реки Саванны с намерением проделать сорок миль на водных лыжах и доказать миру, что по-прежнему остается крепким мужчиной.

— Эй, дед, судя по всему, сегодня холоднее, чем мы рассчитывали, — сказал я Амосу, стравливая ему буксирный канат. — Сплошные облака, солнца нет, дождь собирается. Может, выберем более удачный день?

— Нас будут ждать на общественном причале, — возразил дед, хватаясь за канат.

— Как хочешь. Хорошо, что прилив нам помогает. Можем не опасаться мелей. Мы будем двигаться по прямой с максимальной скоростью, какую можно выжать из мотора.

— То есть я должен мчаться с ветерком до самого Коллетона? — спросил дед.

— Во всяком случае, туда тебе нужно прибыть на двух лыжах, — заметил я.

— Разумеется. После пробега я собираюсь показать зрителям несколько трюков на воде.

— Давай только без этого. И запомни, я буду подкармливать тебя апельсинами.

— Что-то не слышал, что водные лыжники едят в пути апельсины.

— Просто ты давно не вставал на лыжи, — крикнул я, перекрывая шум мотора, работающего на холостых оборотах. — Как-никак, тебе предстоит покрыть сорок миль, а на это нужны силы. И следи, чтобы апельсин не ударил тебя по голове, иначе нам придется хоронить тебя в открытом море.

— Не смеши меня, — захорохорился дед.

— А ты мотай на ус, что тебе тренер говорит. — Я поднял вверх оба больших пальца. — Ну что, старик, готов?

— Не называй меня стариком, — потребовал дед.

— Не буду, если продержишься молодцом до самого Коллетона, — пообещал я, глядя на его задранные к небу водные лыжи.

— И как ты будешь называть меня после этого?

— Неистовым стариком.

Люк взял с места, и мы поплыли на юг вдоль берега, где собралась кучка зрителей, желающих увидеть начало дедова пробега. Раздались приветственные возгласы. Держась за канат, дед плавно встал над водной поверхностью. Он направил лыжи к берегу, обрызгав собравшихся, и, довольный, повернул обратно к лодке.

— Давай без фокусов! — велел я деду, но он уже вошел в раж.

Амос лавировал вправо и влево, начинал бежать, как на настоящих лыжах, и оказывался почти вровень с лодкой.

— Мальчишки любят пошалить! — веселился он.

Дедовская клоунада продолжалась, пока мы не достигли Стенсил-крик и не оказались в водах Южной Каролины. Дед просто держался за канат и позволял силе мотора нести его вперед. Я следил за дедом, Люк — за навигационными знаками. Мы проходили мимо небольших островов; места эти изобиловали мелями. Без солнца зелень деревьев приобрела черный оттенок, а цвет моря из изумрудно-зеленого стал серо-стальным. Лучи еще силились прорваться сквозь нагромождения кучевых облаков, но вдалеке, на севере, собирались зловещего вида грозовые тучи.

Позади лодки на своих лыжах несся наш упрямый дед. Он держался стойко; его тонкие, но сильные руки и ноги напоминали карандаши. На теле Амоса не было ни единой лишней жиринки; о таких телах обычно говорят «сжатая пружина». Мышцы рук и предплечий были напряжены, являясь своеобразным продолжением туго натянутого буксирного каната. Лицо, шея и кисти рук были прокопчены солнцем, а плечи сохраняли изначальную белизну кожи. Постепенно вокруг становилось темнее и холоднее, и тело деда все больше приобретало голубоватый оттенок. Мне почему-то вспомнились голубоватые крапинки на яичной скорлупе диких птиц. После десятой мили дед начал дрожать. От недавней бравады не осталось и следа, за нами на водных лыжах ехал уставший старик. Но он по-прежнему стоял на удивление прямо.

— Амос напоминает смерть после разминочных упражнений, — сказал Люк. — Брось ему апельсин.

Я открыл складной нож, вырезал в апельсине лунку, затем перебрался на корму и поднял апельсин над головой. Дед кивком показал, что понял мое намерение.

Я подбросил апельсин в воздух, но не рассчитал высоту. Апельсин прошел слишком высоко. Дед подпрыгнул, надеясь его поймать, и едва не потерял равновесие.

— Не надо прыгать! Жди, когда апельсин к тебе подлетит, — крикнул я деду.

Подбирая оптимальную высоту и скорость, я подарил волнам еще три плода. Четвертый дед схватил с ловкостью бейсболиста, от успеха которого зависел исход игры. Люк торжествующе помахал ему рукой. Дед с жадностью высосал из апельсина весь сок и только тогда кинул желтоватую мякоть в воду. Такой перекус и в самом деле придал Амосу бодрости и сил. Дед стал подскакивать, держась за канат одной рукой, пока мы не напомнили ему, что силы надо беречь.

— Пятнадцатая миля, — сообщил Люк, когда мы прошли мигающий сигнальный буй, отмечавший вход в Ханаханский пролив.

Бывают моменты, когда понимаешь, из какого теста сделана твоя семья. То был как раз один из таких моментов. В глазах деда мы с Люком видели решимость и твердость характера, записанные в генофонд Винго, и это заставляло нас испытывать гордость, что мы его внуки. На двадцатой миле деда уже заметно трясло. Его глубоко посаженные глаза помутнели. Однако лыжи по-прежнему скользили по зеркалу воды. Пусть он дрожал от холода и усталости, но держался прямо и по-прежнему был полон желания приплыть в Коллетон.