Они прошли через феерическое, в сумасшедших тонах фойе и направились к стойке бара.

— Давай, Алька, для начала чего-нибудь похолодней! А потом попытаемся поужинать. Мне почему-то жрать охота, а тут меня, помню, однажды очень вкусно накормили. Я теперь сюда всяких важных клиентов вожу. Им нравится…

Бармен, краем уха услышавший желание Бая и уловивший согласный кивок его дамы, мгновенно достал бутылку ледяного, запотелого «Клико», показал Баю этикетку и, когда тот тоже кивнул, ловко выдернул пробку. Специалист, новая, западная школа-

Шампанское было очень сухим, настоящий, а не российский брют, и хорошо охлажденным. Кисота присела на круглый высокий стульчик, Бай рядом с ней облокотился на стойку, при этом хмыкнув и лукаво подмигнув одновременно и Кисоте, и бармену:

— Такая мебель, мать их, не рассчитана даже на четверть моей задницы…

Бармен с вежливой улыбкой опустил глаза и отошел, оставив бутылку в ведерке со льдом.

— А ты отлично выглядишь, Алька! Умница, следишь за собой! Давай сегодня только о хорошем, Алька…

— А что, есть и плохое? — Вот самое время поговорить о делах, подумала она.

Но Бай обволакивал и обволакивал ее своей расточительной широтой и любезностью, впрочем, так это было всегда, с небольшой примесью хулиганства, легкой матер-щинкой и полным пренебрежением к своей особе. Ах, Виталька, Виталька… И наглец порядочный, но ведь как ухаживать умеет!

Несколько бокалов шампанского, музыка, шум, словом, вся насыщенная праздником атмосфера этого заведения, где Кисота еще ни разу не была, строгие вечерние костюмы мужчин и необычайно смелые дамские накидки — иначе их и не назовешь, — все это подействовало на Алевтину Филимоновну. В голове хорошо и весело зашумело. Все стало простым и доступным. И она быстро забыла, о чем хотела всерьез поговорить с Виталькой. Ну подумаешь, не сегодня, так через три дня, через неделю, наконец, что за спешка, в самом деле? И зачем портить настроение в такой приятный вечер…

Как она ухитрилась опьянеть — и сама не знала. Зато это очень хорошо понимал Бай. Там ведь и надо-то всего с горошину, с маковое зернышко — и незаметно, а как действует! А с рассветом головка немного поболит — похмелье, понятное дело, не стоило мешать шампанское с коньяком. Да, надо немного, а глазки уже — тю-тю, и ножки уже не держат, и рыжая головка очаровательно склонилась к плечу хотя еще и бодрящегося, но, заметно, основательно поддавшего спутника.

— Нет! — заявил вдруг Виталий, концами пальцев отодвигая от себя тарелки. — Давай, Алька, плюнем на этот гам и устроим себе легкий «паб крол», как — помнишь? — говорили мы в юности, начитавшись английских романов… Все! Встаем! Идем!

Оставив на столе несколько стодолларовых купюр, он заботливо и крепко подхватил податливое женское тело за талию и, стараясь хмельно попадать с ней в ногу, прошествовал к выходу. Алевтина лишь качалась у него под рукой.

Узрев швейцара, сунул ему в ладонь десятидолларовую бумажку и наставительно заявил:

— Шум! Много шума! От него все беды и все революции! Не согласен? Жаль! Все, Алька, едем к детям, хочу в «Арлекино»! — И уже на улице грянул бархатистым раскатом: — Арлекино, арлекино! Трам-та-та, тарам-та-та!

Артур выскочил из машины, распахнул обе задние дверцы, помог усесться, а вернее, рухнуть пассажирам на сиденье и, приветственно махнув ладонью швейцару, сел на свое место и включил зажигание.

Алевтина спала, навалившись всем телом на Бая. Он же глотал прямо из горлышка бутылки холодный боржоми и отдувался.

— Так куда? — не оборачиваясь, спросил Артур.

— А туда, где взяли девушку… Поможешь довести до дверей и отваливай до трех часов. Здесь не маячь. Сейчас хороший поезд пустили. На Унгены, и уходит без чего-то пять. Вот на него и посадишь.

— Понял, — кивнул Артур.

— Домой потом не возвращайся, можешь прокатиться куда-нибудь во Владимир, Суздаль, по святым местам. Через пару деньков вернешься. Если кто спросит, скажешь все, как было. Ясно?

— Ясно, — снова кивнул Артур.

— Вот и славненько… Деньги у тебя в бардачке. Сиди дома и жди моего возвращения. Я позвоню. Что, приехали? Помоги.

Кисоту осторожно вынули из машины, вылез и Виталий. Подхватил сонную женщину и повел в дом, махнув Артуру рукой: отъезжай.

Ключами, которые Бай нашел в ее сумочке, он отпер квартиру, захлопнул дверь, на руках отнес женщину в спальню и уложил на кровать. Посмотрел на нее сверху. Ничего. Подумал, что Алькино лежбище, похоже, становится модным для отъезжающих в дальние края: Вадим, теперь он. Смешно! Правда пока особого желания не было, лишь на какой-то момент обожгло, когда ее из машины увидел.

В любом случае надо ее раздеть, иначе она и сама не поверит, что могла надраться до такой степени, чтобы мужика к себе в койку затащить. Но, задирая на ней платье, чтобы стянуть его через голову, вдруг почувствовал, что безумно хочет ее, причем хочет зло и грубо. Быстро срывая с нее остальные женские мелочи и растягивая в стороны ее сильные, а сейчас абсолютно безвольные, как у резиновой куклы, ноги, он подумал, что сию минуту готов уже просто раздавить ее. Однако, наваливаясь, вспомнил вдруг смешную присказку одной недавней своей любовницы: двадцатилетняя малышка, грамотная до изумления, возражала против его шутливой опаски — мышь копны не боится…

Начав резко и со злостью, Бай вскоре уже жалел, что спящая под ним женщина ничего не слышит и не чувствует. Поначалу это ее состояние только сильнее разжигало его, но потом от подступавшей сытости он стал успокаиваться. Поднялся, походил по квартире, нашел в холодильнике бутылку коньяка и выпил сразу полстакана. Вернувшись в спальню, застал Алевтину спящей все в той же позе: в неснятом до конца с груди вечернем темно-синем — ха! под цвет его «рено» постаралась! — платье и с безмятежно и сексуально разбросанными в стороны длинными ногами. Вот в таком роскошном виде она и должна сама обнаружить себя утром, перед тем как с большим опозданием и больной головой отправится на работу.

Одевшись, Бай присел к столу и стал писать в ее блокноте, найденном в книжном шкафу.

«Дорогая моя! — начало хорошее. — Прости, что не решился разбудить тебя, ты так крепко и счастливо спала, что я пожалел, хотя очень хотелось увидеть твои глаза. И спросить, что ты чувствовала… А ничего мы все-таки повеселились, да? И еще я не могу забыть твоих поцелуев и твоей ласки. Скоро вернусь, и, как мы вчера договорились, попробуем — чем черт не шутит! — повторить все сначала. Целую, твой Виталий».

Да, после таких записок женишок уже не может дать стрекача. Пусть верит, что она сама была инициатором… А она по-прежнему, оказывается, очень неплоха в постели. Может, повторить на дорожку? Нет, слишком много покорности — тоже не совсем хорошо. Так ведь и в некрофила не слабо превратиться. А эта пусть спит, счастливая.

Вырвав страницу из блокнота и положив ее на тумбочку возле кровати, чтоб Алька сразу увидела его записку, Бай осторожно вышел из квартиры и, подергав за ручку, проверил, хорошо ли закрылась за ним дверь. На часах было без десяти три.

Сержант милиции Сеня Мирошник сидел в неприметном «жигуле» третьей модели, припаркованном среди других автомобилей во дворе дома в Старокошошенном переулке. Была уже глубокая ночь, шел второй час, и сильно хотелось спать. Чтобы перебороть сон и в то же время не отсвечивать в автомобиле, он перебрался на заднее сиденье и мелкими глотками пил из крышки термоса обжигающий кофе, который заварил ему Марат Лаврушкин с разрешения хозяйки.

Сеня старался не спускать глаз с подъезда, который находился прямо перед ним и был скупо освещен двадцатипятисвечовой лампочкой, заключенной в грязный матовый колпак. Пистолет Макарова лежал рядом на сиденье.

Каждые полчаса то Сеня, то Марат по «уоки-токи» напоминали друг другу о своем существовании. На всякий случай. Мало ли что.