Дослушав Турецкого до конца и ознакомившись с ордером, подписанным не кем-нибудь, а замом Генерального прокурора России — ишь, на каком уровне дела нынче делаются! — Гурам обреченно и устало пожал плечами и развел тяжелые, будто натруженные, руки в стороны: мол, против закона какие могут быть возражения? Приехали, значит, вам так надо. Идите и делайте свое дело, тайн в доме нет — смотрите, ищите, пишите…

Вот так примерно прозвучал его негромкий, хрипловатый монолог.

Ребята Емельяненко тем временем собрали в обширной гостиной всю домашнюю обслугу и охрану. И были эти молодцы, за исключением разве лишь одного — пожилого человека неприятной наружности, одетого в простой поношенный костюм, — на удивление схожи и лицами и внешним видом: джинсы и короткие кожаные куртки с многочисленными косыми «молниями», золотые цепочки на шеях и дорогие часы на левых запястьях. И еще — у всех мрачные, ожесточенные взгляды.

— Ну и последнее, — сказал Турецкий. — Прошу всех говорить по-русски. Этот язык вы все хорошо знаете. Переговоры и всяческие советы по-армянски будут немедленно пресекаться, а нарушители изолироваться. Для пользы дела. Все поняли? — И, не дожидаясь ответа, резко заключил: — Значит, согласны. Очень хорошо для начала. Прошу оперативно-следственную бригаду приступить к выполнению своих обязанностей. Ключи от помещений! — Он протянул руку к Гураму.

— Не надо, — презрительно бросил тот, но быстро спохватился и добавил смиренным тоном: — Все открыто. Если что закрыто, скажи — откроем.

Гурам перешел на «ты» — это что-то новое. До последней минуты был на «вы», вежлив. Почему же?

— Попрошу на «вы», — строго заметил Турецкий.

— Извините, — тем же тоном ответил Гурам.

Охранников и обслугу вывели в соседнюю комнату, и следователь, коротко посовещавшись с Турецким, приступил к их личному обыску и допросу, вызывая по одному. Оперативники в сопровождении ребят Емельяненко начали обыск по всему дому. В гостиной остались лишь хозяин, Турецкий, Емельяненко и один из его бойцов для связи.

— Я могу позвонить своему адвокату? — неожиданно спросил Гурам.

— Успеете, — вмешался наконец Никита. — Позвоните тогда, когда мы разрешим. А пока тебе, — Емельяненко нарочно подчеркнул это «тебе», — придется ответить самому, без посторонней помощи на все наши вопросы. А их у нас накопилось много. И еще предупреждаю: вопросы будут прямые и потому нехорошие для тебя, Гурам. Но отвечать придется. Это я тебе лично гарантирую. Влип ты, Гурам, и всерьез наконец. Долго я ждал этого момента. Терпеливо. И ты про то знаешь. Потому не кривляйся и не притворяйся немощным стариком, я тебя знаю. А ты знаешь меня. И последнее, для твоего же спокойствия — учти: при попытке побега… Сам знаешь, а я тебе этого не говорил, понял? Я все сказал. Начинай, Саша. И спроси, когда он начнет Малахова закладывать: сразу или немного потянет в надежде, что тот сумеет каким-нибудь способом дружкам позвонить. Не сумеет, Гурам, мои парни глаз с него не спустят, а если попробует, худо ему будет. Он уже и так прокололся, когда тебе позвонил нынче. Можешь не отвечать, мы своими ушами слышали…

— Что отвечать? — вдруг философски изрек Гурам и развалился в кресле. — Ничего не знаю, никаких женщин не видел и в доме не держу. Может, мальчишки какой-нибудь шлюхой попользовались, но это их дела, я к ним отношения не имею. Все. Остальное буду говорить в присутствии адвоката.

— Шутишь, Гурам, — рассмеялся Никита. Не хотел бы Турецкий, чтобы такой многозначительный смех раздался в его адрес.

— Не шучу, — мрачно отозвался Гурам.

— Твои дела, — кивнул Никита и обернулся к своему бойцу: — Игорек, дай-ка наручники.

Гурам вскочил, но Никита и Игорь оказались проворнее: миг всего лишь — и на руках Гурама защелкнулись стальные крабы. Еще короткий толчок в грудь, и Гурам рухнул в кресло. Никита погрозил ему пальцем:

— Это чтобы ты больше рукам воли не давал. Игорек, тащи сюда его племянника. Сейчас мы начнем этому старому мудиле язык развязывать.

Гурам рычал от ярости и тряс скованными руками перед собственным носом, но подняться из кресла не мог: напротив него в хорошей стойке застыл Никита, всем своим видом показывая, что у него подобные штучки не пройдут. И Гураму оставалось лишь беситься от невыразимой злобы.

Сейчас этот гад племянника приведет! Кого? Если Ашота, все пропало! Не выдержит пыток мальчишка! Ну а Миша? Ах, наверно, еще хуже…

И тут вдруг впервые жуткая в своей ясности мысль пронзила Гурама: ведь если менты примчались к нему, значит, тот из племянников, который остался жив, и продал его уголовке! Вот тебе и весь секрет, а он голову ломал. Кто же из двоих оказался таким неблагодарным мерзавцем?.. Этот вопрос почему-то теперь стал для Гурама самым главным в жизни. Кого проклинать надо? Кому смертный приговор выносить?..

Словно в тумане, увидел взором, как двое ввели в комнату… Ашота. До последнего мгновенья неизвестно по какой причине был уверен, что приведут Мишу: наркотики, слаб человек, попавший в зависимость от них. И это было бы, в конце концов, объяснимо. Но почему — Ашот? Чем его-то могли напугать?

— Как ты мог сказать? — закричал Гурам по-армянски и осекся, увидев, как набрал полную грудь воздуха Емельяненко: сейчас последует его сокрушающий удар…

Но Никита наклонился к нему и негромко сказал:

— Я тебя в последний раз предупреждаю: только по-русски. Ты усек?

Гурам лишь молча кивнул, а про себя внутренне усмехнулся: как все-таки слаб человек — даже не самого удара боится, а одного приготовления к нему. Удар — что, боль, да и только, а когда видишь, как заносят кулак для удара, еще и страшно… Ну вот, а он мальчишку готов был к смерти приговорить. Ему ведь наверняка тоже очень страшно было с этими. Да еще видел, поди, как Мишу убивали. И если и виноват он, то гораздо меньше, чем тот же Малахов, который большие деньги получает, чтобы постоянно держать в курсе обстановки. И вообще, все они только и делают, что сосут из него, но никакой толковой защиты, как вот сегодня, когда надо было не сюда ехать, а в Москву, за адвокатом. Но что взять с этих идиотов, которые только о своей шкуре беспокойство имеют?..

Умный этот Емельяненко, раскусил Малахова. Да и как его не раскусить, если у того на морде написано, что слизняк и ничтожество. Но отдавать его сейчас полковнику, к сожалению, нельзя: знает много.

Ашота усадили на стул по другую сторону стола. Он тоже был в наручниках, и именно это обстоятельство почему-то вдруг примирило дядю с племянником-предателем.

Следователь, который приехал вместе с Емельяненко и показался Гураму поначалу слишком молодым, несмотря на свой высокий пост, — но разве мало их, выскочек, блатных всяких! — оказался очень опасным. И повел разговор так, что выходило, будто Ашот сделал чистосердечное признание в надежде на снисхождение суда к его молодости. Врет он, конечно, уверен был Гурам. Просто удалось запугать мальчишку. А может, избили. Вон, когда вводили, еле шел.

Но самым поразительным оказалось известие о том, что Мишу не убили, а он сам выбросился из окна, что подтверждено протоколом, который составили в Москве. Но разве можно им вообще верить? Наверняка сами выкинули человека из окна, а потом сказали: самоубийство… От них всего ожидать можно.

Все окончательно смешалось в голове Гурама, вся жизнь разваливалась прямо на глазах. Нет, упирался он и руками и ногами в обстоятельства, которые наваливались на него со всех сторон, нельзя поддаваться, мудрого Мкртыча надо спасать в первую очередь. Если он останется на свободе, всех вытащит. И вот тогда уже каждый получит свое сполна… Вот этим и должен будет немедленно заняться Малахов, даже ценой своей поганой карьеры. Пусть только попробует ослушаться: он знает, у Гурама слово — закон.

Но Гурам чувствовал и другое — и эти его ощущения были противными и томительными: он просто хватается за соломинку. Потому что ничего не мог сказать Мкртычу, которого в одной из комнат этого большого дома уже допрашивали следователи. Не было близко и Малахова, доставившего сюда понятых. Так вместе с ними и ходил майор, наблюдая, как простукивали оперативники полы и стены, двигали тяжелую мебель, сдирали со стен дорогие ковры, которых было много — любил Гурам восточный уют.