Дома Ксения предалась воспоминаниям, самые сокровенные мечты закружили ее в своем чудесном, сказочном водовороте. Она плакала, плакала от предчувствия чего-то светлого, нового, что вот-вот должно было войти в уже ставшую привычной чопорную жизнь балетной примы. Только сон успокоил ее.
VII
Арсений давно уже не был на исповеди, не причащался. «Пожалуй, с Великого четверга!» — соображал он, напрягая память. Он понимал необходимость участия в Таинстве и чувствовал, что душа близка к отчаянию. просто превратилась в клубок противоречий.
Все это накопилось, в основном, за последние месяцы, но что-то вязкое, рутинное мешало Десницыну собраться с мыслями, настроиться на единственно верную ноту и прийти со своими бедами к священнику, готовому выслушать, дать совет, освободить от тяжкого темного комка, что все набухал и набухал и мог вот-вот взорваться и сломать, обескровить самого Арсения. Все, на что решался художник, — молиться, ставить свечи, изредка подавать поминальные записки и вскоре, часто не дожидаясь конца службы, покидать храм. Раньше он не замечал за собой такого. Смятение, житейские тревоги покидали его только возле алтаря, намоленных икон, а теперь это помогало все реже и реже. И еще было одно гнетущее ощущение: словно бы некто медленно, исподволь подчиняет его своей воле! А тут еще образ Николы, написанный, как считал Арсений, в большом искушении.
«Сам того не желая, я оскорбил Святого Угодника!» — эта мысль постоянно пульсировала в мозгу, не давала покоя. Наконец наступил день и час, когда измученный художник заставил себя идти в церковь. Он не читал покаянные каноны, просто решил для себя самое важное: что же сказать батюшке и где исповедаться. «Это возможно только в храме, посвященном Святителю Николаю».
До Кузнечного Арсений добрался пешком, минуя полгорода. Как шел — почти не помнил, все время глядел себе под ноги, так что перед глазами мелькали то булыжник, то деревянные торцы. Голову поднял только на углу Николаевской: пятикупольный храм, классический портал; густой колокольный звон, уносящийся в облака. Перекликались колокольни, звонницы: у Богородицы Владимирской, у ближней Троицы и Знаменья, у Крестовоздвиженской и Покрова, что на Боровой за Обводным. Словом, по всей округе призывали ко всенощной. У Арсения от такого многоголосья даже голова закружилась. Молодой прихожанин-единоверец, с виду приказчик какой-нибудь лавки, подхватил его под локоть.
— Худо вам, господин хороший? Помочь чем?
Десницын сделал глубокий вдох:
— Благодарю. Ничего не нужно.
Приказчик пожал плечами, скрылся за церковными дверями.
Художник стоял перед храмом как вкопанный. Впервые за последние месяцы его не подмывало уйти невесть куда, не клонило в сон, не казалось, что священное действо происходит где-то в отдалении, а он лишь присутствует как зритель в зале — печальный либо безучастный к сути происходящего. Теперь он опять чувствовал себя участником таинства, душа опять открывалась навстречу бытию и его Творцу. Надежным, согревающим светом горели лампады, семисвечник на престоле, видневшийся через раскрытые Царские врата; торжественно покойно перетекая друг в друга, звучали возгласы дьякона и священника, и земля уже не колыхалась под ногами Арсения, как по дороге в храм, а снова обрела твердость палубы ковчега Вечного Спасения, плывущего в безбрежном житейском океане. Служба была долгая, но Арсений совсем не утомился, наоборот, совершенно утвердился в намерении исповедоваться. Огни на престоле погасли, Царские врата закрылись, но тут из алтаря вышел священник в черном подряснике с бронзовым распятием в руках и произнес проповедь. Пастырь говорил о великом подвиге смиренного служения Богу тех святых, «чья память ныне совершалась», о тяготах, искушениях и муках, сопровождавших их земной путь, и о всемогуществе Господа, причислившего их к ангельскому лику за гробом. Он призывал слушавших его прихожан следовать примеру Божиих угодников, уподобиться им в терпении мирских тягот: «Несть испытаний, возлюбленные мои, иже не от Бога нам посылаемы бывают и все скорби даются по силам нашим. Воистину претерпевший до конца спасется!»
«Значит, происходящее со мной тоже от Бога? Звонцовские заказы, эпопея с портретом, все эти совпадения от Всемилостивого Бога?! Но почему сама любовь, в которой ни корысти, ни похоти нет, почему она так мучительна?» — недоумевал художник.
Он пристроился к длинной веренице людей, уходящей в боковой придел, где батюшка уже выслушивал произносимые шепотом откровения страждущих духом. Многие исповедники молча ждали, когда наступит их черед, кто-то бормотал покаянные молитвы. Стоявшая перед Арсением женщина в кружевном черном платке держала в правой руке раскрытую книжицу, в левой — свечку, почему-то зажженную. Арсений осторожно заглянул к ней через плечо: оказалось, дама читает акафист Николаю Чудотворцу. Художник и не подумал, что в правиле, читаемом перед исповедью, такого акафиста нет, наоборот — подчиняясь какому-то внутреннему порыву, сам зажег свечу.
Удивительно было и то, что молитвы, которых Арсений не знал наизусть, разве что слышал когда-то давно на службе, вдруг нараспев зазвучали в мозгу его, а губы зашевелились в шепоте:
«Буря недоумения смущает ми ум, како достойно есть пети чудеса Твоя блаженне Николае? Никтоже бо может я исчести аще бы и многи языки имел… Богу в тебе прославляющемуся, дерзаем воспевати: Аллилуиа».
VIII
Иерей Антипа, служивший в Николаевском приходе уже с десяток лет, духовник был опытный, выслушивал стремящихся облегчить душу спокойно, терпеливо, умел в долгом и сбивчивом рассказе уловить тонким пастырским слухом главное и дать мудрый совет, но если видел перед собой лукавца или пустослова, мог и оборвать словоблудие, урезонить или просто отправить искусителя получше разобраться в себе самом и прийти в другой раз в над лежащей сосредоточенности и смирении. С недавних пор подобные «путаники» среди исповедующихся стали попадаться все чаще. Вот и сегодня внимать отчаянным жалобам паствы было тяжелее прежнего. Арсений же, покорно ожидавший своей очереди, заметил лишь, что исповедь идет как-то непривычно медленно, минуты словно растягиваются.
В этой неопределенности, безразмерности времени слух его обострился, и до него сквозь тихое пение акафиста стали доноситься слова исповеди.
— Мне понадобились деньги. Сумма приличная — завершалось строительство доходного дома, — деловито объяснял батюшке ухоженный господин, судя по всему, из купеческого сословия, какой-то домовладелец или строительный подрядчик. — Это недалеко, на Свечном — да вы его, пожалуй, видели. Подошел срок с рабочими расчет держать — щепетильная ситуация: с одной стороны, платить нечем, с другой — дело чести. Собрался взять кредит в банке Вавельберга, хотя не очень-то надеялся, что получу, а накануне заказал в вашем храме молебен Николаю Угоднику перед этим вот самым драгоценным образом — у меня старообрядческие корни, а дед перешел в единоверчество. В общем. родовая традиция — эти молебны здесь при каждом серьезном предприятии, хотя сам я скептик, достижения прогресса, знаете ли, но все же…
Священник насупил брови и тяжело вздохнул:
— Все мы маловеры, блуждаем, аки овцы. Только покаяние спасительно, и если оно искренне…
— Вы меня не так поняли: я не атеист, не чужд веры, я хочу рассказать о другом. Дело в том, что после службы в вашем храме надобность в кредите отпала! — В голосе коммерсанта была радость. — Случилось чудо. Представьте, на следующий день я приезжаю на стройку и узнаю, что рухнули леса (а ведь я выбирал самый качественный брус) и все рабочие, вся артель погибла, так что я оказался никому не должен! Но это еще не все! К вечеру я получаю приятное известие: дядюшку моего на Урале внезапно хватил удар, и я оказался единственным наследником его горных заводов. Можно сказать, счастье привалило, откуда и не ожидал, как же теперь не веровать? Ясно, что Божий угодник услышал мои молитвы и Господь мне благоволил. Хотел вот поделиться, батюшка, такие со мной чудеса произошли. Жертвовать хочу на храм, я ведь теперь перед Богом в неоплатном долгу!
