Отужинав, внутренне взбудораженный ваятель почувствовал непреодолимую тягу к творчеству, тем более что на мольберте был закреплен картон с неоконченным рисунком. Вячеслав Меркурьевич никак не мог расстаться с фантазиями, вариациями на тему надгробного памятника из предместья и скульптуры из реквизита модной фильмы. В его воображении и на бумаге рождались все новые и новые формы, неожиданно явленные силуэты, навеянные притягательным мистическим образом богини, сверхженщины, амазонки и соблазнительницы. Увлекшемуся Звонцову, как всегда, показалось, что он мало выпил, что нужно добавить еще чуть-чуть. Он принялся за «двадцать первое столовое». Потом — точно бес попутал! — достал упрятанную в потайное место дозу галлюциногенного белого порошка, лсадно вдохнул. «Ну и будет! Теперь достаточно!» И Вячеслав Меркурьевич с новым рвением взялся за карандаш. По мере действия всех этих «стимуляторов творчества» на бумаге стали появляться новые детали, подсмотренные скульптором в собственном подсознании. Звонцов все более погружался в глубины своих фантазмов. Неожиданно в прихожей с грохотом открылась дверь. Этот грохот отозвался в затуманенной голове Вячеслава Меркурьевича гулким эхом. «Кто там еще? Разве я не закрылся на крю-ю-ук…» — мысль увязла в звонцовском мозгу, точно в иле. Но вот уже сами собой распахнулись настежь двери в мастерскую, и скульптор, вынужденный прервать свое занятие, отвернулся от мольберта. Незваным визитером был сам Государь Император Всероссийский Петр Великий Алексеевич с целой свитой подданных. Царь, по своей легендарной привычке, был облачен в походный Преображенский мундир, зеленый с алыми обшлагами и воротником. Под кафтаном виднелся камзол, тоже форменный, белые чулки обтягивали худощавые икры. Звонцову бросилась в глаза голубая муаровая орденская лента через плечо и усыпанная бриллиантами лучистая звезда Андрея Первозванного. «Эти независимые острые усики, черные взъерошенные невидимым балтийским ветром волосы, и взгляд — этот жгучий взгляд, гневно сдвинутые брови… Петр Великий, и сомнений не может быть!» Скульптор опустил голову, не зная, куда спрятаться от взыскующего взора помазанника Божия, и тут же увидел перед собой огромные государевы башмаки с пряжками. Он сразу вспомнил эти пряжки, эти башмаки и ужасающего исполина, который был обут в них той страшной ночью, когда в мастерской бушевал погром, только тогда в восставшем из ветхого гроба мертвеце с позеленевшим лицом трудно было узнать грозного Самодержца, теперь же, наоборот, его трудно было с кем-то спутать. Теперь и свита его окружала подобающая: под стать ростом своему державному шефу, лейб-гвардейцы преображенцы. в таких же, как и Петр, мундирах, в треуголках, некоторые в париках — видимо, офицеры, при шпагах, остальные с мушкетами и штуцерами [202], были тут и «птенцы гнезда Петрова» — вельможи и фрейлины двора, разодетые в пух и прах, но все же от них исходил мерзкий дух последнего, едва заглушаемый формалином, как и в ночь прошлого визита кладбищенской «депутации» к ваятелю.

Вокруг, визжа и улюлюкая, скакали знакомые уже карлики, только теперь это были настоящие шуты в красно-черных колпаках с бубенцами, с тамбуринами.

Как затравленный зверек, Звонцов вглядывался в архаичную процессию гостей с того света. Какой-то лилипут, обутый нарочито гротескно: на одной ноге лапоть, на другой грубый мужицкий ботинок огромного размера из желтой свиной кожи с кожаным же шнурком, дул в нелепую дудку-рожок, и та звучала пронзительной фистулой. В целом эта какофоническая пестрая кутерьма походила на неуемные фантазмы Маньяско [203], живописавшего пляски монахов-паяцев. Лилипут с дудкой, войдя в раж, исподтишка пнул Звонцова ботинком в мягкое место, отчего тот потерял равновесие и растянулся посреди комнаты! В это время тяжелая трость Императора уже опустилась на его плечо, и пришлось пасть на колени. Громовой голос пророкотал:

— Ты что же это. подлец, ума не набрался?! Памятник на место не вернул, все продолжаешь тут свои мерзкие рисования? Теперь, небось, узнал Гостя, или тебе уж и Царь не указ, Вячеслав, сын Меркурьев?!

— Ваше Величество, поверьте, никакого злого умысла…

— Молчи, вор! Сейчас ответствуй, какого ранга и звания?

— Потомственный дворянин, Государь. Отец мой, дед и все предки, вот только не знаю, до какого колена. были на военной службе, и генералы были…

— Не врешь! — Петр повел бровью. — То мне ведомо, а сам-то что ж — свободным художествам предаешься? Не с излишним ли рвением?

— От воинской службы освобожден, имею белый билет, — поспешил отчитаться Звонцов.

Царь снова обжег его гневным взглядом:

— Молчать! Зри, что здесь начертано, — он указал на орден Святого Андрея: — «За веру и верность»! Пращуры твои верой и правдой мне служили, а ты, пес, опозорил их — не служишь да еще кощунства творишь в моей Столице на ниве Божьей! [204]У меня уже указ готов о делах твоих злокозненных: по Сеньке и шапка. Эй, Головкин, Гаврила Иваныч!

Перед Государем в почтенном поклоне склонился пожилой сановник в завитом парике, ниспадающем на плечи.

— Господин канцлер, изволь зачитать хартию, что давеча с моих слов записана.

«Меркурьев сын» вжал голову в плечи. Головкин принялся читать указ, отчетливо выкрикивая витиеватые фразы:

— Мы, Петр Алексеевич, Божией милостию Император Всероссийский (далее следовал длинный список владетельных титулов) высочайше повелеваем родового дворянина Звонцова Вячеслава, сына Меркурьева, за святотатственные деяния в местах упокоения добрых христиан, такожде для общественной нравственности ущербные занятия черной магией и уклонение от службы Государевой отныне вором считать, чинов и дворянства лишить и отправить в бессрочную каторжную работу. Сей приговор привести в исполнение нимало не медля.

«Это гражданская казнь. Теперь я никто! — заключил осужденный скульптор. — Сейчас в кандалы закуют…»

— Где шпага твоя, сын Меркурьев? — гневно вопросил Петр. Звонцов вспомнил, что при гражданской казни над головой осужденного дворянина принято ломать шпагу.

— Нет у меня шпаги. Ваше Императорское Величество. Я даже при дворе не представлен.

Царь расхохотался, «свита» вторила ему кто во что горазд. Затем державостроитель попросил кого-нибудь дать ему шпагу. Капитан-преображенец, лицо которого пересекал багровый шрам, с готовностью кинулся к своему Государю и, поцеловав клинок, бережно, на вытянутых руках, протянул ему. Петр принял оружие, вслух прочел выгравированные на эфесе слова: «За храбрость!». Взор его просиял.

— Где отличился, молодец?

Офицер вытянулся в струнку:

— В баталии при Лесной [205], Ваше Императорское Величество! Там и на лице отметину получил.

— Славная была виктория! Швед тогда гол и бос остался, — Петр, не раздумывая, вернул оружие ветерану. — Береги как зеницу ока!

Тут он резко повернулся к Звонцову:

— Вот видишь, как честный дворянин служить обязан? А ты свою шпагу, вестимо, пропил и честь с ней заодно — что ж тебя гражданской казнью казнить, коли ты сам до подлого звания докатился? И казнь тебе определяю лютую. Вот мой новый указ: повесить вора! На сем месте!

Скульптор в ужасе с ходу попытался придумать, как теперь спастись: «Не хочу умирать, не желаю!»

— Пожалуйста, Ваше Императорское Величество, проявите христианское милосердие! Быт меня заел, суета. Заглажу вину, все верну, воровать впредь не буду. Помилуйте, утраты возмещу, искуплю, заплачу — скажите, сколько надо? Ради всего святого, только не вешайте!!!

— Ах, ты еще и мзду мне, Государю своему, предлагаешь?! Лазаря запел? Нишкни, раб лукавый!

Государь резким жестом указал, чтобы Звонцова обнажили по пояс. Как из-под земли, появился целый рой уродцев-карликов в маскарадных домино. Часть из них сняли со скульптора толстовку и, связав ему руки за спиной, поставили в таком виде на колени, еще несколько в это же время, злобно пыхтя и толкаясь, вскарабкались друг на друга и привязывали к люстре «пеньковый галстук», остальные уже притащили с кухни табурет. Разжалованному дворянину стало ясно, что с ним не шутят — готовится настоящая казнь. Подумав, как бы оттянуть свою последнюю минуту он жалобно попросил: «Повинуюсь монаршей воле, но перед смертью помолиться бы. Не откажите, Государь!»