Ито вышел из кабинета и улыбнулся секретарше. О том, что происходило между господином послом и «кротом» после его ухода из кабинета, он не думал: это его не касалось.

На следующий день в посольстве только и разговоров было, что о грандиозном скандале в Токио. Все вышедшие 22 мая газеты с портретом Сайто в траурной рамке были изъяты и уничтожены. Хаяси потребовал немедленного ареста Сугимори. Боясь обвинений в измене, полковник покончил с собой. Генерал Койсо подал в отставку. Словом, очень много больших и малых неприятностей принесло известие о том, что Сайто жив.

Ито вместе со всеми был удивлен известием, что шофер господина посла срочно по состоянию здоровья отбыл в Японию. О причинах столь странной болезни Ито старался не думать — это его не касалось.

И только в одном доме весть о том, что Сайто жив, была счастливейшим чудом. В доме самого господина Сайто. Сначала там долго не могли поверить в случившееся горе, потом еще дольше не могли поверить в счастливую весть, но в нее верилось охотнее.

24 мая в 16 часов 20 минут Сайто прибыл в Москву. Журналисты сразу же бросились к международному вагону. Некоторое время из вагона никто не выходил, а затем в дверях, ослепляемый вспышками фотокамер, появился господин Сайто. Он приостановился, грустно улыбаясь встречающим, и ступил на перрон.

Сайто поздоровался с послом, пожал руки встречавшим его работникам НКИД. Корреспонденты окружили японцев. Все направились к стоявшим неподалеку автомобилям.

Вскоре перрон опустел. Только тогда из вагона вышли Фан и Александра Тимофеевна. Фан затравленно оглядывался по сторонам.

— Господи, только бы до послезавтра дотянуть, и тогда — обратно... Ну и поездочка! — Он посмотрел на Александру Тимофеевну и заговорил горячо, с обидой: — Теперь-то ты можешь объяснить, зачем мы ехали в этом проклятом поезде, ради чего страху натерпелись?

Демидова не ответила. После случившегося в поезде она была молчалива и подавленна. Фан собирался было продолжить расспросы, но его перебил подошедший к ним элегантный молодой человек, он приподнял шляпу и улыбнулся:

— Добрый день, господа! Я, как представитель «Торгсина», рад приветствовать вас в Советском Союзе. Прошу в машину, номер в гостинице для вас забронирован.

Фан испугался. Демидовой показалось, что он готов был броситься бежать, но, к счастью, молодой человек этого не заметил — договаривался с носильщиком. Александра Тимофеевна взяла Фана под руку.

— Ты что, с ума сошел? — сказала она негромко. — Возьми себя в руки. Просто у нас, как у всех туристов, оплачены услуги.

— Правда? — жалобно спросил Фан и растерянно улыбнулся. — А я думал за мной...

— Да кому ты нужен? — устало проговорила Демидова. — Кому?

Москва была жаркая и прекрасная. По утрам дворники поливали мостовые. Теплый ветер гулял по солнечному городу, парусил занавески в открытых окнах, пузырями надувал матерчатые козырьки, натянутые над витринами магазинов.

В просторном номере гостиницы «Метрополь» было прохладно, в открытые окна дышала поздняя весна, с улицы доносились трамвайные звонки, по широкому карнизу прыгали воробьи.

В номере сидел Чадьяров с двумя товарищами. Одного, Андрея, он знал давно. Второй, тоже чекист, был, видимо, из новых; когда знакомились, он солидно представился Виктором Васильевичем Пантелеевым, но очень скоро попросил Чадьярова называть его просто Виктором. Сколько бы отдал Чадьяров еще месяц назад, чтобы вот так оказаться вдруг в Москве, сидеть среди своих и пить ранним утром чай! Сейчас это казалось чудом.

Вчера вечером, когда их привели в номер «Метрополя», Александра Тимофеевна первым делом вошла в спальню, где стояли рядом две широченные кровати, и одну отволокла в дальний угол. Тогда Фан, ни слова не говоря, вытолкал свою кровать в гостиную и поставил у окна. А когда он, блаженно растянувшись на свежих, накрахмаленных простынях, увидел в окне четверку коней над Большим театром, ему подумалось, что, приснись ему такое там, в кабаре «Лотос», он и то был бы счастлив.

Чрезвычайно вежливая представительница «Торгсина» предложила большую программу экскурсий, но Фан наотрез отказался куда-либо ехать, сославшись на разыгравшуюся язву. Александра Тимофеевна, боясь привлечь лишнее внимание к странным туристам, оплатившим услуги и не желающим их принимать, согласилась рано утром куда-нибудь поехать.

Несколько раз за ночь Чадьяров просыпался от счастья. Именно от счастья. Он помнил это состояние с детства: легкое, светлое чувство.

Под утро Чадьяров заснул крепким сном, а проснувшись, не сразу понял, где находится. Вспомнив все, он ощутил такую же радость, как в тот день, когда появился связной.

Александра Тимофеевна уже встала и готовилась ехать на экскурсию. Фан еще раз объявил, что никуда и шага не сделает, даже питаться будет в номере, лишь бы поскорее убраться отсюда. Зазвонил телефон, и представительница «Торгсина» сообщила, что ждет «мадам» в машине. Демидова ушла.

«Поразительное существо, — бреясь, думал Чадьяров. — Она потрясена тем, что ее предали. А то, что рядом ехал человек, которого ни за что ни про что должны были застрелить и застрелили бы, — для нее само собой разумеющееся. Нелюдь, а не женщина...»

Настроение у него было прекрасное. Через полчаса зазвонил телефон, еще через десять минут пришли товарищи, и вот теперь они сидели за столом и пили крепкий, горячий чай.

— Я не сообщал о себе потому, что Дед не разрешил рисковать, а время уже мерилось минутами, — негромко говорил Чадьяров, с наслаждением отхлебывая из стакана чай, потом улыбнулся: — Ну а что он, ругался, наверное?

— Как узнал, побелел сначала, вскочил, — рассказывал Андрей. — Потом сел, стал слушать. Два раза заставил повторить все от начала до конца. Я докладывал, смотрел в твое донесение. Когда кончил, глянул на Деда — у него слезы в глазах, потом по столу кулаком ка-ак грохнет и засмеялся. «Вот, — говорит, — подлец, умница! Расцеловать его, подлеца!»

Андрей засмеялся.

— Дед хочет вас видеть, товарищ Чадьяров, — сказал Виктор. — Вы будьте в номере в шестнадцать тридцать, он вам позвонит и заедет.

— Хорошо, — Чадьяров улыбнулся, — «жена» бы только не пришла.

— Об этом можете не беспокоиться... Ну, прошу прощения. — Виктор посмотрел на часы: — Мне пора. Обязательно в шестнадцать тридцать, — напомнил он Чадьярову и направился к двери.

Чадьяров и Андрей остались вдвоем. Знакомы они были давно, но встречались не часто. Воевали на разных фронтах, работали с разными заданиями. Друг о друге знали многое, любили друг друга, и каждая встреча была для них радостью.

— Слушай, а что с Испанцем, Андрей? Где он, не знаешь?

— Не знаю, Касымхан. Думаю, Испанец в работе, только вот где...

Ветер шевелил, таскал по столу конфетные бумажки. Чадьяров с наслаждением откинулся в кресле, вытянул ноги, закрыл глаза.

— Да... — тихо сказал он.

— Что? — не понял Андрей.

— Этот звук, слышишь?

Андрей прислушался, но ничего не услышал. Тогда Чадьяров указал ему на конфетную обертку, которая медленно, подталкиваемая ветром, с легким шуршанием ползла по столу.

— В детстве я сильно болел. Отец у меня был человеком богатым, а я у него — единственный сын, и он ничего не жалел, чтоб меня вылечить. Но здоровье шло на убыль, и приехавший из города русский доктор сказал, что лечение мне предстоит долгое, а он уезжает на родину, в Россию... Тогда отец, чтобы спасти мою жизнь, умолил доктора взять меня с собой. Он обещал ему огромное вознаграждение за работу, а кроме того, предложил большую сумму на мое содержание. Доктор поколебался некоторое время и согласился. Так я попал на Волгу. У доктора был сын, мой одногодок, которого сам доктор почему-то называл Испанцем. То ли потому, что сын был смуглый, то ли потому, что он все время рисовал бой быков, корриду, мулеты... Короче, Испанец стал моим самым близким другом. Доктор лечил меня, и здоровье скоро стало поправляться. Потом я уехал домой, но с тех пор каждый год приезжал в гости к доктору и моему другу Испанцу. Нам с ним было тогда лет по восемь. Совсем недалеко была маленькая станция, вернее, пустынный такой полустанок. Летом, когда становилось очень жарко, мы приходили туда, потому что там было тихо, как нигде вокруг. И всегда под скамейкой, в тени, на боку спала собака. Она всегда спала, никогда не лаяла. Мы приходили, садились на скамейку и играли «в слух»... Нужно было закрыть глаза и слушать. Например, я говорил: «Рядом», и тогда мы слушали все, что было рядом: дыхание собаки, скрип скамейки. Мы ждали звука, который был бы не сразу понятен, и старались угадать, что это за звук. Или я говорил: «Далеко» — мы слушали степь, дальний поселок, пытаясь узнать собак по их лаю или лошадь по ржанию. Однажды тихим вечером мы слушали «рядом». Я осторожно клал на платформу какую-нибудь бумажку, и ветер медленно начинал тащить ее по истертым доскам, и получался очень слабый и нежный шелест, который все удалялся. Испанец прислушивался, пытаясь угадать, что это за звук, а я кричал: «Бумажка, ветер!» — и выигрывал. А Испанец так никогда и не мог догадаться, что это я сам подкладывал на перрон бумажки.