В «Лотосе» он поднялся к себе, высыпал клочки фотографии в мусорную корзину, свободно опустился в кресло, стоявшее у письменного стола, и только тогда крикнул в дверь:

— Шпазма! На доклад!

Шпазма постучался, но, не дождавшись ответа, вошел в кабинет. Вид у него был жалкий, волосы растрепаны, галстук съехал на сторону, рубашка — без двух пуговиц. Хозяин кабаре с интересом уставился на Шпазму:

— Ты в зоопарке был?

— Был, в Одессе... — не сразу понял Шпазма.

— А чего сбежал, плохо кормили? — Фан расхохотался: — Ты посмотри на себя.

Шпазма торопливо одернул пиджак, пригладил волосы.

— Собственно, — начал он, — это уже вертеп какой-то... — И стал подробно рассказывать об очередном утреннем скандале.

Чадьяров тем временем встал, прошел в ванную.

Илья Алексеевич заметил клочки фотографии в мусорной корзине сразу, как вошел, и тут же почувствовал необъяснимый ужас: клочки фотографии предстояло украсть. Другого выхода не было. Но что это сулило ему, Шпазме?..

Из ванной доносился шум воды, Шпазма машинально продолжал рассказывать о скандале в кабаре, со страхом поглядывая на корзину с обрывками фотографии и все еще не решаясь к ней подойти.

Чадьяров промокнул полотенцем чисто выбритое лицо, налил в ладонь одеколона, с удовольствием провел по щекам и шее.

— Хватит! Надоело! — прервал он доносящийся из-за двери рассказ Шпазмы.

Фан вышел из ванной. Он был гладко выбрит, причесан, от него пахло дорогим одеколоном.

Шпазма стоял у самой двери, бледный, с подрагивающими губами, и смотрел в сторону хозяина, стараясь не встретиться с ним взглядом.

— Надоело, Шпазма, — повторил Фан. — Кто доплывает до берега? А? Помнишь?

— Помню. Веселые ребята, — чуть слышно произнес Шпазма.

— То-то! Улыбайся, распорядитель. — И Фан, весело отщелкивая пальцами такт, ловко проделал замысловатое па, одно из тех, что делали девушки в его программе.

Шпазма попытался улыбнуться.

— Иди вниз, я спускаюсь, — сказал Фан.

Илья Алексеевич торопливо поклонился и вышел.

Когда Чадьяров остался один, он подошел к столу, заглянул в корзину. Клочков фотографии не было.

«Поехали, — сказал себе Чадьяров, — держись...»

В Москве стояли первые по-настоящему весенние дни. Окна были распахнуты настежь, и по темному коридору опустевшей квартиры в арбатском переулке гулял сквозняк. Все, кроме Паши Фокина, были на работе. Только соседка Екатерина Егоровна варила что-то на кухне да вернувшийся ночью из рейса машинист Полозов сидел у окна с газетой.

У Фокина была большая стирка. Поперек ванной он положил доску, на ней стояло корыто, полное пены. Паша, в повязанном поверх брюк клеенчатом фартуке, тер по стиральной доске и пел:

— Вам, Паша, пора бы другие песни разучивать, — подала голос из кухни Екатерина Егоровна. — На вашей новой родине за такие песни бамбуковыми палками по пяткам...

— А что вы с ним разговариваете? — вспылил Полозов; он говорил громко, чтобы Паша слышал, но обращался к Екатерине Егоровне. — О чем с ним говорить? Дать ему по рогам!..

Паша решительно вышел из ванной, ни на кого не глядя, пересек кухню и скрылся за дверью. Когда шаги его затихли, Екатерина Егоровна вздохнула:

— И ведь друзей-то у него никого не осталось. Раньше хоть кто-то заходил, а теперь уже месяца четыре никто носа не кажет...

— А наверное, поудирали все дружки, — предположил Полозов. — Потому и не ходят.

В дверях появился Паша.

— Видали? — Он бережно держал в мыльных руках новенький заграничный паспорт. — Это я приобрел в советском учреждении за советские деньги! Понятно вам?.. И потому лучше бы помалкивали, а то заладили: бежит, бежит! Не бежит, а уезжает. Купил Паша Фокин в «Торгсине» паспорт и уезжает. В международном вагоне, между прочим. Может, вы, товарищ Полозов, еще и паровоз поведете. А потом из рейса вернетесь и будете на кухне вот здесь сидеть, думать, кому бы по рогам дать — Паша то уехал! А Паша придет из офиса в свой коттедж — и сам себе хозяин. Захочу — отправлюсь в кино, захочу — встану посреди города и буду орать, что в голову придет, — свобода! Я инженер, понятно вам? А тут сам стирать должен. Сплю на раскладушке, питаюсь одними консервами. То заседания, то собрания. А в свободной стране инженеры — вне политики. Пифагоровы штаны на все стороны равны — что у нас, что в Маньчжурии. — Паша аккуратно засунул паспорт в карман брюк под фартук. — Книжку бы лучше почитали, чем людей настраивать, — сказал он, проходя мимо Полозова. — А еще ответственный съемщик!

С тазом в руках Паша вышел в тенистый двор и стал развешивать на веревке выстиранное белье. Скоро под теплым ветром Пашины рубашки весело замахали рукавами.

Покончив с бельем, Фокин вынес из дома зубной порошок, развел его водой в баночке из-под монпансье и, присев на край старого, потрескавшегося фонтана, стал покрывать этим раствором свои парусиновые туфли.

Девчонки в углу двора прыгали через веревочку, а в окне второго этажа сидел Полозов и по совету Паши читал книжку. Читал вслух, медленно и внятно выговаривая слова:

— «...Им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни: гром ударов их пугает...»

Паша терпел и изо всех сил старался быть выше декламации машиниста.

— «Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах», — громко вещал Полозов.

Наконец терпение Паши лопнуло, и он метнул в Полозова недочищенный ботинок, но промахнулся. Ботинок угодил в окошко соседней квартиры, но, к счастью, стекла не разбил, а, ударившись о раму, упал на карниз. Окно со звоном распахнулось, и в нем показалось испуганное лицо гражданки в халате. Увидев перед собою на карнизе Пашин ботинок, она схватила его и с криком: «Эмигрант проклятый!» — швырнула им в растерянного Пашу. Тот пригнулся, но поздно: под ликующий возглас Полозова ботинок угодил Паше по спине...

А через несколько дней Паша уезжал.

На вокзале было многолюдно. Отправлялись в далекий путь строители Турксиба. Отовсюду слышались песни, громкие разговоры, смех. В середине перрона образовался круг — плясали под гармошку. Из окон вагонов выглядывали смеющиеся лица, повсюду мелькали цветы, лозунги, транспаранты.

Паша с трудом протиснулся к своему вагону. Вид у него был растерянный. Он поминутно вытирал платком вспотевший лоб, переступал с ноги на ногу, озирался. Какой-то парень сунул Паше огромный транспарант с надписью: «Даешь Турксиб!», а сам, натянув потуже кепку, прыгнул в круг и пошел лихо отбивать чечетку, счастливо улыбаясь. А Паша стоял с транспарантом в руке и не знал, что делать. Кругом были счастливые, радостные лица, лица людей, объединенных единой жизнью молодой страны, и среди них Паша выглядел потерянным и несчастным.

Но вот поезд медленно тронулся.

Паша, растерянно улыбаясь, шел рядом с вагоном. Поезд прибавил ходу, Паша уже бежал, но не садился. Его тянула за рукав проводница, а он смотрел с тоской назад, на вокзал, на ликующих людей. Наконец вскочил в тамбур и снова смотрел, махая кепкой...

Принимать товар Фан не доверял никому. Всегда делал это сам. Сам считал ящики, взвешивал, проверял бумаги, платил тоже сам — и делал все это не из большой любви к своей профессии, а просто из боязни проторговаться. Он еще не в совершенстве постиг все тонкости коммерческого искусства, а с поставщиками нужно было держать ухо востро.

В это утро на заднем дворе кабаре «Лотос» Фан руководил разгрузкой ящиков с вином. Одна бутылка разбилась, и, когда уборщица принялась убирать осколки, он громко, с раздражением сказал:

— Я не жадный, я могу подарить десять бутылок, но за каждую разбитую буду штрафовать втридорога. Только так можно научить относиться к моему, как к своему.