Чадьяров замолчал, Андрей, глядя на него, улыбнулся.

— Года два назад я слышал эту историю от Испанца. Знаешь, что он мне сказал?

— Что? — Чадьяров с интересом посмотрел на Андрея.

— Он знал, что ты подкладываешь на перрон бумажку, но не говорил, потому что хотел, чтобы выигрывал ты. Отец просил Испанца быть с тобой ласковым и уступать, он считал тебя не совсем окрепшим... Мы тогда собрались все вместе: у Пантелеева сын родился. Ну и Испанец, я уж не помню почему, рассказал эту историю. Предложил за тебя выпить, а в конце сказал: «Теперь он совсем выздоровел, жалеть его нечего. Встретимся, все скажу!»

— Да что ты говоришь! — засмеялся Чадьяров. — И ведь он действительно ни разу виду не показал! Ну, Испанец! — Чадьяров замолчал, вспоминая что-то, и затем тихо проговорил: — Ведь так просто, Андрей, сидеть на скамейке со своим другом и слушать ветер, поле — абсолютное счастье. И понял я это только сейчас, в эту минуту, Андрей, когда мне сорок три года...

Внизу, за окном, прогромыхал трамвай. Андрей посмотрел на часы.

— Касымхан... — виновато улыбаясь, оказал он, — у меня через полчаса выезд... Как освобожусь, позвоню, До вечера...

— Счастливо!

Чадьяров постоял у окна, и вдруг ему захотелось побродить по Москве. Он знал, что этого делать нельзя, что за ним могут следить и, вообще, ему велено никуда не отлучаться из номера. Но до встречи с Дедом была еще уйма времени.

«Во-первых, никто об этом не узнает: что-что, а уйти незаметно смогу. Во-вторых, слежку за собой я всегда замечу. Наконец, я дома, имею право хоть один день отдохнуть?.. Эта шпионка по экскурсиям ездит, в театр пойдет, черт побери, а я должен сидеть в номере и сам перед собой разыгрывать несчастного Фана».

Чадьяров недолго уговаривал себя. Самое главное, чего он не мог выразить словами, а только смутно чувствовал, — это предощущение замечательного и счастливого дня, может быть, самого счастливого в жизни... Первого дня за столько лет... На Родине!

Над головой шелестела молодая листва, вода с политых мостовых быстро испарялась под солнцем, и улицы словно вибрировали, преломлялись сквозь влажный воздух. Чадьяров шел, с наслаждением ощущая утреннюю свежесть, шел бесцельно, читай афиши, оглядывался по сторонам. Был он впервые за несколько лет свободен, радостен. Был самим собою.

— Эй, товарищ!

Чадьяров не сразу понял, что это относится к нему: кем-кем, а уж товарищем его за последние годы никто не называл. Но позвали снова, и Чадьяров остановился.

По улице бежала девушка с короткими выгоревшими волосами, в полосатой футболке, полотняной юбке. Она схватила его за рукав, потянула за собой.

— Товарищ, миленький, помогите, пожалуйста! Коля ногу вывихнул, без него не дотащить, не успеем, а комендант сказала: кто займет, те и будут! Тут уж недалеко, помогите, пожалуйста!

И Чадьяров вдруг понял, что не помочь этой девушке, ее друзьям он просто не может, и с удовольствием побежал рядом с ней, ни о чем не спрашивая, ровно дыша. Все вместе: и девушка, и Москва, и лето — все казалось ему удивительным сном, когда не хочется просыпаться...

Они выскочили на перекресток, догнали троих парней, которые бежали, сгибаясь под тяжестью огромного дивана, на который сверху были навалены стопки книг, стол, стулья, кастрюли и еще какие-то предметы. Они бежали, задыхаясь; четвертый, прихрамывая, ковылял сзади.

— Вот они! — закричала девушка. — Скорее!

И Чадьяров прибавил шагу, а догнав, с ходу подхватил свободный угол дивана, и теперь все прибавили скорость.

— Тут недалеко... Спасибо, товарищ, — повернул к Чадьярову потное лицо один из парней.

— Нам общежитие полагается, — пыталась объяснить Чадьярову девушка. — Нам полагается и металлистам. Но нам раньше, у нас многодетные есть, и еще двое женятся сегодня, жить им негде будет, а комендант, бюрократка, уклонилась...

— У Кардаильского двое детей, жена беременная, — сказал один из бегущих впереди.

— А комендант говорит: решайте сами, кто первый займет, те пусть и живут, мне наплевать, говорит! — продолжала девушка. — Тут уже близко!..

То, что сегодняшний день — первый день на родной земле — будет непохожим на все остальные, Чадьяров предчувствовал. Он так давно мечтал об этом дне, правда, он не знал, как пройдет этот день, но был уверен, что это будет день счастья. А какие формы оно примет?! Это даже неинтересно знать заранее. Все равно замечательно, все замечательно — и то, что надо бежать, и утро, и кастрюли, и этот неизвестный Кардаильский с двумя детьми! Думая так, Чадьяров молча бежал, держа на плече свой угол дивана.

— Он по-русски-то понимает? — кивнул в сторону Чадьярова один из парней.

Чадьяров не ответил.

— Валя! — позвал ковылявший сзади парень. — Действительно, может, он по-русски не понимает!

— Да что вы привязались! — обиделась девушка. — Бежит, значит, понял.

Впереди показался трехэтажный особняк, прямо к нему из другого переулка выбежало несколько человек со шкафом — это были металлисты. Они опережали конкурентов метров на пятьдесят.

— Все пропало! — крикнул парень сзади.

Ребята, видя бесполезность усилий, начали замедлять бег.

— Вперед! — коротко приказал Чадьяров.

Он прибавил шагу, и ребятам ничего не оставалось, как последовать его примеру.

Металлисты уже поставили на тротуар перед входом в общежитие свой шкаф. Дверь была заперта, и двое начали в нее колотить, а остальные бурно радовались одержанной победе.

— Направо! — негромко приказал Чадьяров.

— Да все уж, опоздали, — задыхаясь, проговорил один из бегущих, но Чадьяров прибавил ходу.

— Видишь, заперто! — быстро говорил он. — Зайдем с тыла, дом старый, наверняка черный ход есть.

Теперь он совершенно забыл, кто он и что. Забыл, что лет на двадцать старше этих ребят, — не это было важно. Ему так хорошо: он был дома, он — со своими и счастлив жить их жизнью.

Они свернули за угол, в маленький тенистый палисадник. Сквозь ветви сирени виднелось крыльцо.

— Налево! — приказал Чадьяров, и они, срезав угол, прямо через кусты бросились к дому.

С улицы доносились вопли металлистов.

— Даешь общагу! — кричали они, колотя в дверь.

Несколько человек свистели вслед пробежавшим куда-то рабфаковцам:

— Шире шаг! Тренируйтесь! А то и в футбол накостыляем!..

А в это время по узкой темной лестнице черного хода, спотыкаясь о ступеньки и тяжело дыша, Чадьяров с ребятами толкали наверх свой диван.

«Так, — думал Чадьяров. — Впереди поворот, нужно будет диван на руки поднимать, иначе перила снизу не пустят».

И точно: на повороте лестничной клетки диван уперся ножками в поручни перил.

— Взяли! — воскликнул Чадьяров и выжал свой угол на вытянутых руках.

Диван накренился, несколько кастрюль с грохотом покатилось по ступенькам, но все же поворот удалось пройти.

Еще один лестничный марш отделял их от цели...

Со стороны улицы из отворившегося окна высунулась всклокоченная голова заспанной комендантши.

— Это ж адские мучения! — скандалила она с металлистами. — Это ж сколько можно? Неужели попозже не могли прийти!

— Открывай!.. Мы первые! Наша общага, открывай! — кричал здоровенный парень, из-под кепки которого пламенели кудри, и он хотел еще что-то добавить, но онемел и так остался стоять с открытым ртом, потому что окно на втором этаже вдруг с треском распахнулось и в нем показалось счастливое лицо раскрасневшейся от бега и волнений Вали.

— Ура-а! — И голос ее звоном разлетелся на всю Москву. — Мы первые! Наша общага!.. И в футбол вам наваляем! Ура-а!..

Снизу раздался вопль возмущения, но Валя уже не слышала его, она визжала от переполняющего ее счастья, носилась по пустым комнатам старого дома, хлопала дверьми, а потом подбежала к снимающим с дивана вещи ребятам и поцеловала их, а затем и Чадьярова.

— Жулики-и! — гремели снизу опозоренные металлисты. — Мы первые пришли!.. А они обманным путем!..

Кудрявый Федор вскочил на шкаф, но вместо ожидаемых проклятий вдруг уставился в небо и, сорвав со своих огненных кудрей кепку, заорал: