Дрожащей рукой она взяла рубашку. Надо успокоиться! Да что же с ней такое? Надо сообразить, с какой стороны внизу рубашки (чтоб не видно было) ловчее отрезать лоскуток для заплатки на видное место. Потом надо поставить заплатку так, чтобы никто не разглядел. Да ведь и торопиться надо! Но глаза Саши помимо воли смотрели только на обнаженного Романа.
Молодой художник и сам застыл как вкопанный. Кровь стучала в висках.
«Это же Саша, сестра обожаемой Наденьки! — убеждал он себя. — Бедная девушка и не красива даже. А уж как хороша Наденька! Свет небесный. Счастье жизни!» Но глаза Романа помимо его воли все глядели в глаза Саши. Огромные и синие. Добрые и понимающие. Рука Романа, протянувшая рубашку, встретилась с ее крошечной ручкой. Ручка была не бела, не тонка и не ухожена. Работящая ручка, никак не ангельская, как у божественной Наденьки. Но все равно, столкнувшись с ручкой Саши, Роман вздрогнул. Ему так захотелось поцеловать ее, такую неухоженную и покрасневшую. Наверное, она мягкая и теплая. Как и сама Саша — такая мягкая, теплая и добрая.
И тут, наконец, Роман опамятовался. Да что это он?! Саша просто починит рубашку. И поскорее — Наденька на свою записку ответа ждет. Да и что подумает сама Саша, если вдруг почувствует странные мысли Романа? Да она же убежит и потом никогда не захочет с ним видеться. Да она подумает, что он — развратник, как те проклятые щеголи, вроде графа Шишмарева, что вьются вокруг Наденьки!
5
Домой Саша вернулась уже затемно. Сестрица встретила ее выговором:
— Где ты шлялась? Ничего тебе поручить нельзя. Зря только хлеб ешь! Твое счастье, что родители еще не вернулись. Нелегко, видать, подарочек избалованной дочке генерал-губернатора найти. А это еще что такое ты притащила? — Наденька с размаху ткнула в свернутое полотно.
— Это тебе господин Шварц прислал подарок. — Саша развернула холст и положила на кушетку. — Это твой портрет.
Наденька взглянула как-то подозрительно, передернула плечиками:
— Вот еще! К чему это? Да и кто ему разрешил с меня портреты писать?
— Наденька! — умоляюще прошептала Саша. — Да ты только взгляни, какой красавицей он тебя видит. Он же в тебя влюблен!
— Очень надо! — фыркнула Надя. — Нужна мне его любовь!
— Зачем же тогда ты его на свидание позвала? — недоуменно проговорила Саша.
— Чтобы мерзкий Шишмарев увидел, что у меня и без него воздыхатель есть! — отрезала Надя. — Граф со своей старой грымзой Шиншиной по бульварам кататься будет, вот пусть и поглядит, что мне на него свысока плевать — у меня другой кавалер имеется!
— Да что такое говоришь?!
— Что хочу, то и говорю!
— Но господин Шварц к тебе со всем сердцем, а ты с ним играешь!
— На то я и барышня-красавица, чтобы с мужскими сердцами играть! — Надя топнула ножкой. — Ничего с твоим господином Шварцем не станется. И не тебе о любви рассуждения вести. Ты — замарашка, кому нужна? Какая у тебя любовь может быть? Так — одни фантазии. И вообще забирай сие творение и любуйся сама!
И Наденька пнула ножкой портрет, съехавший с кушетки на пол. Саша подняла его и понесла в свою комнатушку на чердак. Положила на топчан и перевела глаза на другой портрет — тот, где была изображена покойница-мама. Вздохнула тяжко.
Трудно жить на свете без родителей. Еще труднее жить в услужении. Но вот ведь странно: господин Шварц ни разу не назвал Сашу служанкой, наоборот, общался с ней как с равной — дочкой уважаемого доктора Локтева.
Ах, папа, папа! Отчего ты лечил чужих людей, а себя и маму не сумел вылечить?..
Саша снова перевела взгляд на портрет матери. Как странно схожи портреты! Вот что значит — родственницы. В жизни добрая матушка Саши никогда не была похожей на капризную Наденьку, но на холсте у обеих были одни и те же черты лица, одна и та же улыбка.
Саша тоже грустно улыбнулась и поймала выражение своего лица в осколке зеркальца, которое было прикреплено у стены. И снова удивилась — а ведь и она тоже чем-то похожа на оба этих портрета. Да уж, кровь — не водица…
И тут снизу раздался заливисто-горластый крик тетеньки Авдотьи Самсоновны:
— Сашка, ты где? Иди сюда немедленно!
Значит, Перегудовы вернулись из магазинов. Саша быстро свернула принесенный портрет в рулон и побежала вниз. Хорошо, что она уже дома, а то не миновать бы беды.
Тетка с дядей выглядели раздраженными. Авдотья Самсоновна сидела в кресле красная, упарившаяся, и, шумно дыша, отирала лицо огромным платком. Иван Никанорович, тоже как вареный рак, смерил Сашу гневным взором, словно напоминая, что это она — виновница их поездки за покупками, и гаркнул:
— Ну и как теперь быть?
Саша замерла. Что она может сказать? Она даже не знает, о чем речь…
— Завтра на Сухаревку можно съездить! — подала голос тетенька.
Иван Никанорович обернулся к упарившейся половине и рявкнул:
— Молчи, дурища!
Саша сжалась. Коли дяденька кричит на тетеньку — дело совсем плохо.
А Иван Никанорович бушевал:
— Считай, всю Москву объехали! Но разве за вечер достойный подарок сыщешь? А виновата ты, Сашка: зеркало разбила — что теперь дарить? Ох, выдрать бы тебя, да кто станет Дуньке с Надькой платья шить…
— А может, завтра по утречку в лавку к Плетневу послать? — не унялась Авдотья Самсоновна. — Говорят, он торгует какими-то картинками. А мне кто-то сказал, что дочка губернаторская у себя в покоях холсты развешивать любит. А на тех холстах будь то цветы, то люди нарисованы — все как живые…
— Замолкни, хоть на миг, Дуняха! — Дяденька устало рухнул в кресло. — Завтра поздно будет. Сегодня надо подарок отослать. Иначе его в первых рядах не положат, засунут куда подальше. Не увидит его ни дочка, ни сам губернатор. Ходи потом, доказывай, что дарили! — Дядя махнул рукой. — Помоги, Сашка, тетеньке — отведи да уложи в постель. Вон она как тяжело дышит — не простыла бы по зимним холодам. А я сам к Плетневу поеду. Попью чаю да поеду.
— Уж лучше не медли. — Тетушка поднялась, вздыхая. — А ну как Плетнев спать уляжется да лавку закроет.
— Что ж мне в метель переться, прикажешь? — опять злобно заговорил дяденька. — На улице кружит — чистый кошмар. В такую погоду ни один хозяин собаку не выгонит, а я из-за вас ехать должен! Не пошлешь же слуг картину выбирать. А все ты, Сашка, дрянь! — Иван Никанорович взмахнул рукой, будто возжелал тут же выпороть провинившуюся воспитанницу.
И Саша, не сдержавшись, ляпнула с испуга:
— Дяденька, а у нас ведь дома картина есть! Работа почтенного художника — племянника господина Вельтмана.
— Что за картина? Откуда у нас? — удивился дядя. — А ну неси!
Видно, очень уж не хотелось Ивану Никаноровичу ездить куда-то в метель.
Саша вмиг принесла холст. Развернула и тут только поняла, какую глупость сморозила.
Дяденька вылупился на портрет, и глаза его начали наливаться кровью:
— Это Надька! Кто разрешил?! Да я вас всех!..
Но на тетеньку портрет произвел совсем иное впечатление. Она ахнула и протянула:
— Красота-то какая! Глянь, Ваня, Наденька-то наша — писаная красавица. И цветы вокруг — чистый рай!
— Какой еще рай?! Кто разрешил, я вас спрашиваю, Надьку рисовать?!
У Саши голос сел. Из последних сил она только и прошептала:
— Племянник господина Вельтмана Наденьку на балу увидел…
— Да что ты так кричишь, Ваня! — Авдотья Самсоновна потянула мужа за рукав. — Небось не хлыщ какой — почтенный человек рисовал. Племянник известного литератора. Да и картина подходит — на ней и персона, и цветочки нарисованы. Как раз то, что губернаторская дочка любит у себя в покоях вывешивать.
— Так ведь Надька изображена! — не унимался дядя.
— И что? — хитро прищурилась Авдотья Самсоновна. — Она тут красавица. Как есть ангел. А у губернатора, графа Арсения Закревского, сынок Петр Арсеньевич имеется. Помоложе своей сестрицы-перестарки. Как раз Наденькиных годков.
— И что? — все еще недоуменно удивлялся хозяин дома.
