— Много вы понимаете! — выдохнула Надежда. — У бедного графа нет никакого состояния. Он же вынужден…

— Продаваться? — усмехнулся Роман.

— А вы бы не продались?

— Нет.

— Да вас просто никто не покупал. Никто ничего не предлагал вам!

— Ошибаетесь! — У Романа по щекам желваки заиграли. — И мне золоченую жизнь предлагали. Я в Академии художеств в Петербурге высший балл по копиям имел. Картины старых мастеров мог копировать лучше всех. На спор пару полотен написал: портрет под Рембрандта и сценку под Хальса. Вот ко мне один прощелыга и подвалил. Ты, говорит, картины под голландцев пиши, я их продавать стану, а гонорар пополам. Глупых-то богачей, говорит, навалом — вмиг раскупят. От такого предложения я тогда и сон потерял. Это ж какое богатство, и никакой нужды! Слава Богу, я понял — обман это, чистый разбой, хоть и не на большой дороге. Так что был соблазн, да удалось устоять.

— И глупо! — фыркнула Надя. — Чего хорошего? Живете впроголодь. Ни кола, ни двора, ни одежонки. Даже захочется, например, сделать подарок любимой девушки — а денег нету!

Роман улыбнулся:

— Подарки можно и своими руками делать. Я своей любимой уже подарок приготовил. Необыкновенный, чудесный. Для вас подарок, Наденька!

И Роман осторожно накрыл ладонь девушки своей.

— Мой подарок вы сейчас увидите!

Шварц высунулся из кареты и крикнул кучеру:

— Поезжай-ка через арку любезный, да потише!

Карета свернула, и через секунду Роман воскликнул:

— Смотрите, Наденька!

Девушка высунулась из оконца и увидела…

Огромный куст алых роз расцветал прямо на снегу. Раскрывшиеся бутоны были запорошены снегом, но тянулись вверх — к солнцу.

— Этого не может быть! — ахнула Наденька. — Куст роз в оранжереях тысячу рублей стоит!

— Это чудо специально для вас! — прошептал Роман. — Я хочу, чтобы в вашей жизни было все — и снег, и розы!

Но Надежда уже не слушала его — она выскочила из кареты и бросилась к кусту роз. Протянула руку и снова фыркнула — точь-в-точь как ее папенька Иван Никанорович. Через секунду она уже возвратилась в карету. Захлопнула дверцу и крикнула кучеру:

— Гони!

Карета рванулась с места. Куст упал, и алые цветы рухнули под копыта лошадей. Длинные стебли хрустнули. Полозья кареты раскрошили розовые лепестки. Роман сжал зубы, чуть не застонав.

— Как вы посмели?! — зло закричала Наденька. — Нет денег на настоящие цветы зимой, не суйтесь! Как вы посмели дарить мне какие-то восковые подделки?!

Роман открыл дверцу и выскочил из кареты. Неужто, это не сон?! И это девушка, которую он боготворил?! Неужто она растоптала его творения?!

Он мечтал подарить ей чудо — розы на снегу. Потому то человеку свойственно мечтать о чуде. Но она все искорежила. Все превратила в прах. И чудо. И розы. И любовь.

Карета мадемуазель Шиншиной въехала во двор ее большого московского особняка. Наследство, доставшееся от покойного папаши, позволяло содержать дом на широкую ногу, но мадемуазель вот уже лет пятнадцать после смерти родителя придерживалась принципа «домашней экономии». На то, в чем выйти в люди или пустить пыль в глаза окружающим, Шиншина не жалела никаких денег. Дорогущая карета на выезд с лучшими лошадьми — пожалуйста. Потрясающе огромные бриллианты, висящие на ее тоненькой, подрагивающей шейке — завсегда. Платье на бал — из самого Парижа — сколько захочется. Но все только — на выход. Дома же девица Шиншина могла походить и в затрапезной кацавейке. А к чему наряжаться? В гости мадемуазель никого не приглашала, балов у себя не устраивала. Когда же нужно было накормить гостей (Надо же отвечать на их приглашения!), Шиншина предпочитала снять ресторанный зал, да и позвать всех скопом.

В свое же гнездышко хозяйка никого не впускала. Но все равно чуть не каждую ночь вскакивала от страшного сна — грезилось, что опять папаша насозывал в дом сотни пьяных приятелей с девицами развратного поведения. А бедная Нюточка (именно так когда-то звала дочку матушка, умершая, когда девочке было всего-то 8 лет) вышла зачем-то из своей комнаты в коридор и встретила…

Какое-то чудовище с красной испитой рожей (и лицом-то не назвать!), с налившимися кровью глазами, жадными, толстыми обрубками вместо пальцев, прижало бедную Нюточку к стене и воспользовалось ее беззащитностью. Слюнявые губы прижались к ее дрожащим от страха губам, грубые руки задрали юбки и раздвинули ноги, а толстый, шершавый палец проткнул что-то внутри. Нюточка взвыла от боли. На крик прибежал кто-то. Чудовище оттащили от девочки, но было поздно. Кровь текла по ногам Нюточки, закапывая пол в коридоре. Девочку отвели в ее комнату. Доктора не позвали — как ему объяснить эдакое? Пришла бабка, слывшая повитухой, что-то мазала и прикладывала между ног девочки. Боль прошла, но слова бабки застряли у Нюточки в голове намертво:

— Разве можно до себя мужчину допущать? Ни в коих случаях! Нашей сестре женщине одна неприятность от мужеского полу! Он тебя порушил да сбежал, а ты терпи. Ему удовольствие, а тебе рана до пупа! Он потом — в клуб мотанет, а у тебя рояль промеж ног полезет…

При чем тут рояль, Нюточка так до сих пор и не поняла. Наверное, рояль был самой громадной вещью, что видела повитуха, вот она и сравнила появление ребенка с эдакой громадиной. К тому же младенцы, как известно, вечно орут, может, и посильнее рояля. Хвала Создателю, никакого ребенка у Нюточки тогда, естественно, не случилось. Но одно девочка поняла раз и навсегда — мужчину до себя допускать нельзя ни при каких обстоятельствах. И потому, уже став взрослой, она не смотрела ни на кого — ни на молодого, ни на старого, ни на красивого, ни на безобразного. Пока папаша был жив, он еще гундел что-то про замужество и продолжение рода. Но в один распрекрасный вечер его хватил удар после выпитой «золотой шампанеи». Еще два дня он промаялся без движения и без языка, да и отдал концы. Нюточка осталась сама себе хозяйка и без упреков, что никак не выходит замуж.

Впрочем, после смерти папаши началось иное несчастье — поклонники. Прослышав о миллионном наследстве, они слетались, аки пчелы на мед. Раньше их отгонял грозных взгляд папаши, теперь Нюточка оказалась с охотниками за приданым один на один. Но недаром и она была Шиншина — если кто из поклонников стискивал девицу, чтобы поцеловать, Нюточка, совершенно не стесняясь, со всей силы колотила противника в причинное место. И тот уж точно во второй раз к ней не подходил. По московскому бомонду поползли слухи о ее решительном неприятии мужчин, и о том, что эта девица останется в старых девках. Нюточку такая перспектива совершенно не смущала. Свобода — лучше зависимости, резонно полагала она.

Время шло — мадемуазель Шиншина перевалила на пятый десяток. Жила одна, никого не приглашая. Подружек сыскать не сумела. Но и отвадить охотников за приданым не сумела также. С завидно регулярностью мужчины увивались вокруг нее, делая предложения руки и сердца. Чего не сделаешь ради желанных миллионов?

Дамы, конечно, зло шептались:

— И что за оказия: ни кожи ни рожи, а вот на тебе — хоть каждый день замуж выходи! Да и то: зачем ей красота, когда у нее второй миллион на третий перевалил?

И верно — управляемые верными поверенными в делах, денежки Анны Сергеевны Шиншиной росли год от года. Ну а самой мадемуазель Шиншиной никто из мужчин нужен не был — да хоть за четвертый миллион!

И вдруг такой конфуз!..

Шиншина вспомнила, как впервые увидела графа Константэна Шишмарева. Он стоял в окружении толпы девиц в маскарадных одеждах. Француз маркиз дю Шатле, недавно появившийся в Первопрестольной, давал осенний маскарад в собственном особняке на Моховой. Шиншина не являлась любительницей маскарадных переодеваний и потому явилась безо всякого костюма. Другую, может, и не пропустили бы в зал, но не богачку-миллионершу. Ей всегда и везде путь открыт.

Молодой Шишмарев тоже был не в маскарадном костюме, а в своем офицерском мундире — видно, прибыл на маскарад сразу после службы. И узкий мундир с двумя рядами золотых пуговиц подходил молодому и статному русоволосому красавцу куда больше, чем все маски и домино. Может, потому дамы и толпились вокруг, стремясь привлечь его внимание.