Чувствуя прикосновение пуховых, шелковых рук, Мона издалека замечает, что ее талию удобно обхватили две руки. «Как давно они меня обнимают?» Казалось, что вечность. Мона открыла глаза. Лицо к лицу. Глаз в глаз. С другой девушкой. Длинные, цвета патоки волосы. Темный загар. Капельки пота на верхней губе. Выразительные карие глаза. Свободная накидка вместо платья. Без обуви. Раскрашенные ноги. Никаких других слов, кроме «Изабелла». Их тела движутся в чистейшей гармонии. Воспоминание. Известное количество. И дальше, вглубь транса.

Бэйли только выпучивает глаза, потому что танец покидает его пальцы и выходит на новый уровень, — тело Моны растягивается вниз и вверху ее пальцы встречаются с пальцами Изабеллы. Столб синего света разрывается в черепе Моны одновременно с тем, как она ощущает прикосновение губ, которые шепчут: «Le petit mort».

Время умирать: Выталкивая меня, слова вылетают спиралью. Луп проделал полный круг. Вокруг меня вечеринка открывается и закрывается. Это конкретно. Я уже не чувствую себя частью этого действа. И уже не чувствую в этом потребность. Смена игрока. Игра вышла из-под контроля. Я хочу найти Доменико. Выполнить обещание самой себе отплатить за услугу — великолепный косяк из глубин мира трипа. Я хочу соединить две реальности. Сделать из них одну. Сделать их цельными. Но я его не вижу. Нигде. Я злюсь. Ну, где же он? Тут до меня доходит. Куда можно пойти, чтобы посмотреть на первый рассвет?

Я смотрю за восток. На мягкий подъем пляжа. В сторону света, который является частью нас самих, точно так же как и темнота. На скалы, на которые я раньше пыталась залезть. На их вершине в бризе реют флаги — вечнозеленый и два небесно голубых — последние обрамляют похожий на Будду силуэт, который может принадлежать только Доменико. Я останавливаюсь, и некоторое время вглядываюсь в этот имидж, я чувствую эхо моего прежнего задания: «Так вот куда я пыталась забраться, вот куда вел меня трип». Наверх. Туда.

Сейчас я четко вижу тропу на вершину. На этот раз опасности никакой. И я легко и так счастливо поднимаюсь к свету. Он построил нам этот памятник во времени. Он дал нам то, о чем большинство людей и мечтать не могут. Я чувствую, как от этого все внутри меня становится богаче. Все внутри меня звенит. Усиливается. Сливается со звуком колокола. У его колен на подушке цвета золота стоит огромная медная чаша величиной с фруктовую вазу. Рука Доменико опускается и снова легко ударяет в колокол. Звон становится сильнее по мере удаления от чаши, такой низкий и сочный, он проникает в мое сердце. Двадцать или тридцать секунд тишины, и он снова в него бьет. Он зовет.

Он смотрит на линию горизонта. Он медитирует на первые золотые, в свете нового рассвета, лучи. Теперь понятны и символы на флаге. Свободно развевающиеся по ветру. Это журавли — голова в круге крыльев. Я их узнала и поэтому улыбаюсь. Я снова вспоминаю свою мать. Она всегда говорила, что журавли олицетворяют то, каким должно быть материнство. Когда еды нет, они будут отрывать кусочки собственного мяса, для того чтобы прокормить потомство. Они отдают себя в жертву для будущего. Мать всегда говорила, что журавли могут кое-чему научить человечество. Вибрации меняются. Очень незаметно. Принимают форму голоса Доменико. Заключенная в луп мантра без намека на шов между концом и началом. Она становится громче. В руках он держит свиток, и кончиками пальцев крутит его очень, очень осторожно. Звук моих шагов разбивает его очарование. Он поворачивается вправо, и уже второй раз на этой скале я застываю. Я очарована. За ним я вижу стоящего на коленях Ника. Церемониально Доменико кладет свиток в шелковый мешочек и передает Нику. Он выглядит прекрасно. У него нет возраста. Так словно он, наконец, узнал, кто он есть на самом деле. Выражения лиц Ника и Доменико одинаковое, одно отражает другое. Открытое. Бесконечное.

— Это теперь твое, — говорит Доменико и его голос тише, чем тишина. Ник только смотрит на подарок в его руках, и слезы текут по его лицу.

— Что это? — спрашиваю я, и чувствую себя полной невеждой. Потом вижу радость в его улыбке.

— Это второй шанс, — отвечает Ник. Очищенный. Перерожденный. Его кожа — это покрывало золотых слез. Цвета прозрения.

В тот вечер они встретились около семи подле «Белсайз Хауз». К этому времени окна в здании уже погасли, а ночь была достаточно холодной — они тихо ругались и жаловались на погоду. Как, впрочем, бывало каждую зиму. Через площадку для игр к их дому тянулся призрачный туман — словно легкий дымок, словно бесплотный призрак, бродящий по пустому дому, отчаявшийся найти хотя бы одну жертву. По улице нескончаемым потоком текли роскошно разодетые бездельники, их лица разрумянились от предвкушения грядущих празднеств.

Хотя большинство вело себя именно так, как обычные бездельники перед хорошей вечеринкой, некоторые казались подавленными и напряженными. Эти завсегдатаи празднеств молчаливо шли со своими приятелями, передавая друг другу бутылки с шампанским и косяки с марихуаной; историческое событие, до которого оставалось менее пяти часов, словно бы заворожило их, заставило оцепенеть. Более жизнерадостные свистели в свистки и рожки или с лихорадочным возбуждением выкрикивали поздравления; они направлялись в «новый» конец Гринсайда, где шел уличный праздник в честь его официального открытия. Влюбленные парочки целовались и обнимались друг с другом с такой теплотой и нежностью, словно каждый взгляд или прикосновение могли стать последними.

Компания юнцов возле «Белсайза» по временам посматривала вверх, но больше ни на что не обращала внимания; по их лицам нельзя было сказать, что сцены, происходившие вокруг них, вызывали у молодых людей хоть какие-то чувства. Их было пятнадцать — девять юношей и шесть девушек, которые были согласны с тем, что «Розовый Сад» в Кройдоне был именно тем клубом, в который стоило пойти, поскольку он мог похвастаться четырьмя этажами: «Гараж», «Хип-Хоп», «Ритм-энд-Блюз» и «Драм-эн-Басс». Никто не собирался появляться на месте сбора раньше одиннадцати, но, поскольку большинство вечеров они все равно проводили в этом квартале, им просто суждено было встретиться, чтобы выпить и покурить перед началом праздника.

Они столпились на тротуаре, невидяще глядя в сторону спортплощадки; желтые лампы в лестничных пролетах отбрасывали на асфальт пятна света. В основном все молчали. Сисси крепко прижималась к Валентину, как это часто бывает у влюбленных, всем своим видом показывая: этот парень — мой! Валентин отвечал ей тем же; обоих абсолютно не волновало присутствие остальных. Орин наблюдал за своей сестрой, нещадно дымя сигаретой; его лучший друг Малькольм стоял рядом, обмениваясь тихими шуточками с Алексом Картером (который стремительно превращался в Лучшего Парня района). Каролин напевала последнюю новинку от «Бокс»; Лила, Сиан и Софи подпевали, на удивление хорошо. Бенджи громко болтал с Робби о своей последней любовной победе. Райан последний раз глубоко затянулся и передал косяк Рэю.

Малыш Стэйси стоял, засунув руки в карманы; его лицо было напряженным и раздумчивым, словно в голове его роились тысячи мрачных мыслей. Он стоял, глядя, как приближается туман, вспоминая свою жизнь и размышляя, по какому пути она пойдет после полуночи, когда он вместе со всем остальным миром отважно вступит в следующее столетие. Он вполне мог признать это, но предпочитал обманывать сам себя. У каждого человека, где бы он ни находился, были свои теории касательно того, что будет дальше, но ни одна из теорий не казалась сколько-нибудь обещающей. Мать Стэйси полагала, что наступает конец света. Бенджи считал, что компьютеры захватят власть над миром, как это сделал Скайнет в «Терминаторе». Кузина Стэйси Надя говорила, что крайне правые фашисты начнут мировую войну, и жизнь чернокожих в Англии станет вдвое тяжелее. В свои шестнадцать Стэйси думал, что его жизнь и без того была достаточно тяжела; он не был уверен в том, что выдержит, если она станет еще хуже.