Лара запоздала. На ней пушистая оранжевая шуба из искусственного флуоресцентного меха и подстать ей шляпка.

— Вау. Как тебе тусуется?

— Да те еще экземпляры попадаются. Салют, мальчики!

— Ты кого это мальчиками называешь?

— Мальчики, — твердо произносит она. — Ваши колонки в Каслфилде.

— Стремное местечко!

— Ну, ну, дайте волю бисексуальной стороне вашей природы.

— А какая еще есть?

Она указывает на меня солнечными очками:

— Срезал. Надо запомнить.

Мы посидели еще немного. Улица слишком рано заполняется или же слишком нетерпеливыми, или же чересчур отчаянными. Вскоре все места будут заняты. Вскоре один за другим бары и клубы начнут сотрясаться от грохота задыхающихся пульсаций. Все громче будут звучать голоса, все тяжелее станет отвести взгляд, пока всеобщее ожидание не приблизится к своему апогею.

В сотнях клубов, на бесчисленных вечеринках молекулы будут распадаться, и сливаться вновь, заново обретая привычные сочетания, пока мозг, взвихренный химической реакцией, сотрясают пышные созвучия вожделения. Сердца заходятся под тугими мышцами в ожидании танца, научившиеся видеть по иному зрачки отмечают пышную бархатную фактуру кожи и высматривают сквозящие очевидности в бусинах свежевыступившего пота. Слух будет настроен на новые частоты, умолкнет шепоток горькой правды, и тогда мы почувствуем все на свете.

В уборных, ставших гостиными, засядут гологрудые рейверы, улыбаясь и суетясь, прижимаясь к прохладным спинам подрагивающих зеркал.

Старые любовники движимы силой взаимного тяготения, а в их зрачках образуются горные хребты и ледяные озера. Новые любовники будут узнавать друг друга заново спустя много лет. Губы к губам, плоть к плоти, они будут перемещаться со светящегося танцпола в потаенные уголки и обратно.

Мы едем в Каслфилд, а воды канала медленно двигаются вдоль за бечевой, одолевая все восемь шлюзов Рошдельского канала, мимо сумрачно-манящих кварталов анонимности и благородства. Мы пропускаем еще светлого пива на громадном Герцогском кладбище, а меж нами прикорнула Лара в своей мягкой шубке. Мы вытягиваем шеи, и прямо перед нами вырастают массивные черно-серые металлические перекрытия железнодорожного путепровода, который (по словам Лары) словно собран из увеличенных до гигантских размеров деталей конструктора.

— Соборы индустриальной эры.

— Где же хор мальчиков?

— И девочек, пожалуйста, тоже.

— Ты только посмотри! Представь, что сейчас 1850 год, и ты только что явился сюда из какого-нибудь захолустья, где самое крупное, что ты видел, имело четыре ноги, а первое, что ты видишь здесь — вот оно! Неужели ты не пал бы ниц?

— Не факт.

— Соборам должно быть по шестьсот лет, и они должны быть похожи на Йоркский собор, а не на детский конструктор.

— Я предпочту соборы нового образца, если не возражаешь.

Мы садимся на место и созерцаем балочные фермы моста над тихими водами Каслфильдской бухты. Тысячелетие, возведшее мириады наших соборов, подошло к концу. Где же мы будем отправлять обряды?

Сегодня ночью мы можем стать не только очевидцами нового тысячелетия.

Но мы, конечно, этого не знаем, а идем обратно по дороге А6, и наш драгоценный груз тщательно упрятан в стельки ботинок. Последние проблески света рассеиваются. Позади нас воды канала неторопливо одолевают последний шлюз и выходят на длинные прямые магистрали Чеширского кольца.

11.10. пополудни

Положите пучок petro selenum crispum (то есть петрушки) на середину небольшой, но симпатичной тарелки, желательно одолженной у мамы. Разместите по кромке в виде холмика одну-две щедрых пригоршни methylenedioxymethylamphetamine (то есть сами знаете чего). Сервируйте поизысканнее.

Суть на девять десятых состоит именно в сервировке.

Это, разумеется, не первая порция, и в холодильнике есть еще — вместе с кислотой и напитком «Кава» из «М&C», терпеливо ожидающими первого утра следующего тысячелетия, но каждый раз все должно быть по-новому — тем более сегодня.

Но мы, как уже было сказано, этого не знаем, мы этого пока не знаем.

Я бреду в прихожую, где пламя свечей бросает тысячу отблесков на крошечные хрусталики свисающих с потолка гирлянд. Алекс с Рэндаллом сидят на ступеньках, размахивая над перилами золотыми и серебряными нитями.

— Мы играем с Кошечкой.

— Она в гостиной. Кошки любят кошачью еду. — Я протягиваю им тарелку.

— Все мы кошки. Мяу.

Я кормлю Алекса экстази, глядя ему в глаза. Но в его набухших зрачках еще колышется тревожный огонек, говорящий — МЯУ МЯУ МЯУ — пока рановато.

Я прохожу в свою вечно просторную, облезлую и убогую гостиную, в которую было помещено двадцать семь свечей, стереосистема, два кремниевых деревца и масса затейливых украшений. Одна стена покрыта разноцветными звездами и серебристыми летающими тарелками, на другой — голографический серебряный иллюминатор громадной желтой, навеянной грибочками субмарины. Из громкоговорителя торчит голова и торс портняжного манекена, вместо одной руки — перегнутый душевой шланг. Огромная серебряная звезда на заслонке взирает, в ожидании.

Кевин, тоже наблюдающий за танцующими, грациозно помахивает косяком перед Томом и Кэл. Его развевающиеся патлы контрастируют с короткими рейверскими стрижками братьев. Саз соскальзывает с насиженной спинки стула, трепеща от возбуждения. С минуту изучает тарелку — как будто на ней домашние лепешки — выбирает лучшую.

— Хорошо сервировано, — говорит она, отправляя в рот избранный химикат.

Карен нагибается над одолженными колонками, которые стоят в углу, и сосредоточенно морщит брови, совмещая интенсивные пульсации в наушниках с приглушенным шумом, пробивающимся снаружи.

Я плавно огибаю свисающие с потолка знаки, гласящие «ништяк» и «отстой». Я обхожу гостей с тарелкой, а меня обходят рыба из папье-маше и голографические светила. Каждый гость может взять маленькую белую таблетку стопроцентного МДМА. Через двадцать минут мы разрешим наши личные противоречия только нам известными методами. Через полчаса наши зрачки расширятся, швартовы оборвутся, а через пятьдесят минут — если у меня все в порядке с математикой — мы отпразднуем новый год как заблудившееся в пустыне племя, обдолбанное до озверения.

11.27 пополудни

Лара прискакала на кухню, взбежала по лестнице и уселась, погрузив голову в реющие облака, которые мы сделали из рулона некой пенообразной субстанции.

— Дэн Дейр, пилот будущего, — гордо говорит она. Я протягиваю ей тарелку. — Боже мой! Какие чудеса нас ждут, Дэн?

— В середине следующего столетия все будут работать задарма по двухдневному скользящему контракту, терпя бесконечные унижения. При этом у каждого будет реинкарнированная Ка и дорожный переносной компьютер на спутниковой связи. У нас будет счастливая возможность не попадаться друг другу на глаза.

— Превосходно.

— Цинизм. Глобализация и наркотики, друг мой. Адская смесь, попомни мои слова!

Я привлекаю Лару к себе, чешу ей за ушком. Я прекращаю, когда она в экстазе чуть не валится с лестницы. Я кладу руку ей на шею. Ее рука обвивает меня и скользит по спине. Волна энергии взмывает по позвоночнику, вызывая множество маленьких сладостных покалываний где-то в мозгу. Время замерло, чтобы взглянуть на нас.

Начинается.

Я высвобождаюсь из объятий, которые, кажется, успели окрепнуть, беру тарелку.

— У меня важная миссия.

— Поди, побеседуй с космическими сутенерами, Дигби.

11.34 пополудни

Я теперь сижу на ступеньках, друзей прибавилось, я лениво с ними общаюсь. Что бы подумали крестьяне, едва привыкшие к новым деревням и самозваным хозяевам поместий тысячу лет назад? «Если бы они раз в год получали „Игл“, — говорит Тэд, — были бы там статьи „Соборы будущего“, „Соберите собственного заводного крестоносца“, „Как сделать действующую модель мельницы“ или „Потрясающие известия о Господе Боге“?»

Фоном звучит старый шлягер: