Паника распахнула мне свои страстные объятия, и я поспешил скорее закончить то, ради чего встал. Повернувшись к фургончику, я заметил, что камень, на который я облегчился, представлял собой шевелящуюся массу дрожащих коричневых пауков. Если бы у меня был пистолет, я бы, не задумываясь, разрядил его прямо на месте.

Утром Тецуо, как обещал, сварганил новый бензопровод из им же благоразумно припасенных трубок. Фургончик завелся, и мы отправились в направлении восходящего солнца. Но все-таки что-то изменилось, это таинственное сообщение по-прежнему действовало нам на нервы. Мы ехали осторожно, томимые новым предчувствием. Эта тень, которую мы оба тогда сначала приняли за похмельные глюки, по мере нашего приближения к цели становилась все отчетливее.

Да, после этого я купил себе пистолет и стал по ночам расстреливать пауков.

Азия оказалась сплошным разочарованием, и мы упорно двигались вперед, отягощенные чувством чего-то недосказанного. Все эти вертлявые кретины, дергающиеся в такт музыке на освещенном луною песке, вызывали в нас изматывающее душу чувство безнадежности. Мы делали нашу музыку, забирали наши денежки и уезжали, дискотеки терялись в туманной мгле. Мы отмеряли расстояния по пучине вод, а наше будущее неумолимо рвалось нам навстречу сквозь пучину времени.

Я не знаю, почему стая белых какаду, выпархивающих из кроны деревьев, вдруг вызывает такую щемящую тоску в моем сердце, и этот безответный зов далекого голоса: «Деревья! Обернись!»

Темные деревья, вспышка перьев, я смотрю на свои ноги, этот значок…

— Черт, смотри! Черт! Смотри на этого старикашку! — кричит Тецуо.

Он указывает на серое пятно у дороги.

— Он выжжет себе глаза! Смотри, как он уставился прямо на солнце!

(Именно — на солнце!).

— Может, нам остановиться? Или нет, давай лучше поедем дальше, он какой-то опасный. Может, он ёбнутый?

Но я уже успел притормозить.

Мы были всего в одном дне пути от Байрона и хотели попасть туда во что бы то ни стало, так что все эти страхи и смутные предчувствия пора было похерить. Может, это просто «лихорадка белой полосы» или отходняк от той дикой ночи в Гималаях. Мы так и не прояснили толком этот момент. Мы оставили его там, где он был, как раненого солдата, — лежать на поле боя среди скопища восьминогих пауков — толстых, мясистых, шевелящихся черных тварей. Не было удобного случая, чтобы обсудить степень реальности этого странного сообщения из другого мира, и пока я пытался истребить моих собственных пауков при помощи самодельных патронов, Тец упорно старался вернуть меня к реальности и отвлечь от этих свистящих кусков металла.

Старикашка отворил дверцу фургончика и проскользнул на место рядом с Тецом. Он осматривался вокруг, словно чего-то искал, и когда я завел двигатель, нагнулся вниз. Он поднял голубой значок и помахал им перед моим лицом, словно в ожидании ответа.

— Кхе? Кхе?

— Куда тебе, старина? — спросил я, делая вид, что я не понимаю, что он имеет в виду.

Он был какой-то сдвинутый, причем его сдвиг имел опасное отношение ко мне. В любом случае, я не собирался подписываться на его игру. Но он явно обладал какой-то властью надо мной, еще немного, и он положит меня на обе лопатки…

Он самодовольно и глупо улыбнулся. Улыбнулся!

— А вам куда? Вот и мне туда же.

— Мы — на край света, — выпалил Тецуо. — Мы собираемся встретить тысячелетие на… А! ну, да — на Сторожевой горе. До двадцать первого века всего один день!

— Если, конечно, пользоваться современным календарем и часами, — заметил я, пытаясь оставить последнее слово за собой, и тут же понял, что это прозвучало чересчур экзальтированно и по-детски.

Старикашка все смотрел на значок. Он повертел его в руках и глубоко вздохнул.

— А зачем вам этот край света? — спросил он Тецуо. — Разве тебе, дружок, никто не говорил, что земля круглая и вращается?

— У нас шоу, посвященное встрече 2000 года, — ответил Тецуо совершенно всерьез, он никогда не понимал ни сарказма, ни намеков. Он продолжал вещать и не мог остановиться; видать, сказывалось переутомление от нашего полугодового путешествия, которое теперь, вроде, подходило к концу.

— Место, куда мы направляемся, — интригующе продолжал он, — это и есть край света, самая крайняя точка земли, на которой мы встретим рассвет двадцать первого века, понятно?

Он повернулся ко мне. Я сидел, как отмороженный, у меня в мозгу словно протянулись высоковольтные провода, по которым будущее с гулом врывалось в мою голову.

— Мы едем в этом фургончике от самой Англии. Первый раз я живу в Фольксвагене. Надо сказать, впечатляюще.

Он похлопал по приборной доске и улыбнулся.

— А ты, старина, чего — солнечные ванны здесь принимаешь? Сам откуда будешь? Тут и жилья-то нет, как ты здесь оказался? Тебя что, ссадили за то, что слишком много болтал? — спросил я.

— Так много вопросов назадавал и все не в кассу. Почему бы просто не посмотреть на солнце, не впустить его свет в себя?

Глаза, да и вообще лицо его выдавали наличие здравого ума, но вот слова не лезли ни в какие ворота. Из-за него мне стало как-то не по себе, захотелось вышвырнуть его из машины. Но разве можно отказать нищему, который явился к вам на порог? Ладно, пусть едет. Чисто внешне он вроде не представлял собой никакой опасности, и я просто не мог бросить его посреди пустыни только из-за того, что мне стало как-то не по себе. Так он к нам и прицепился и ехал всю дорогу.

Мы ехали тихо, памятуя о непальских неприятностях и смутно чувствуя, что вирус страха ползает где-то рядом. Дорога превратилась в две глубокие колеи, которым, казалось, не было конца.

— Можно? — он держал в руке значок.

— Что? Тебе это надо? А, да, конечно, я даже не знаю, как он здесь оказался, наверное, когда кого-то подвозили.

— Давай меняться, — сказал он и отколол значок со своей шляпы. — Видишь, новенький. А твой уже поношенный.

И он прицепил значок к моей рубашке, нависнув всем телом над Тецуо, которому пришлось сморщиться от его резкого запашка.

— Смотри, мы уже в двадцать первом веке! — засмеялся Тец, прочитав на значке надпись «Добро пожаловать в двадцать первый век».

Старикашка метнул взгляд на Тецуо, но увидел на его лице лишь детскую радость и удивление.

— Ох уж это время! — произнес Тец.

Он уставился прямо перед собой на красную дорогу и замолк, а мы со стариком ждали продолжения.

— Разве оно течет по прямой?

Старик бросил еще один оставшийся без внимания взгляд на загадочное лицо моего друга.

— Возьмем хотя бы эту дорогу. Мы можем с уверенностью сказать, что она прямая и что идет по прямой до самого Байрона. По карте видно. Но на ней есть и изгибы, и уклоны, и она отнюдь не идеально прямая. А если она не прямая, то какая? Подходит ли здесь термин «не прямая»? Может, моему языку и подходит, а вашему, может, и нет. Для понятия «прямой» существует всего одно слово, а для понятия «не прямой» — много разных. Те люди, которые развивали ваш язык, одновременно с ним развивали понятия времени и пространства.

Тецуо был не способен иронизировать, и мы со стариком уставились на него, открыв рты.

— В том-то и дело, — сказал я. — Время существует, и нам надо подобрать для него лишь одно определение, которое и будет нашим. Но лично меня оно не удовлетворяет. Время существует без всяких определений, день наступает и в пустыне, даже если некому это подтвердить.

— Да, но существует лишь одно настоящее время. Мы все это знаем наверняка. Мы только верим, что есть прошлое, потому что мы должны чтить своих предков, и надеемся, что наступит будущее. Но знаем мы при этом только настоящее, доказать мы можем лишь то, что чувствуем, видим, обоняем, осязаем или слышим. Мы не можем знать наверняка, что время идет обычным чередом.

— «Реальность субъективна», — процитировал я саркастически. — «Она является тем, чем мы ее себе представляем». Согласны?

Мне хотелось чего-то большего, меня достали все эти кибер-хиппи, онанисты и циничные нигилисты, которых мы встречали на своем пути. Все они мямлили одни и те же мантры и были заняты плетением паутины своей собственной реальности, пытаясь найти оправдание своей лени, отсутствию всякой цели и зацикленности на всей этой попсовой ерунде. Надо сделать усилие, чтобы найти себе какую-то цель, смысл жизни, а не просто проводить время, заполняя промежуток между рождением и смертью, хотя инерция порой кажется непреодолимой. Люди продолжают искать, и в этом и состоит сама жизнь — из дурацких вопросов, на которые нет ответа.