.... Но тут мне показалось, что самообладание вернулось ко мне, и, подняв глаза, я ответила:

— После серьезной болезни человек слабеет и кажется грустным.

И при этом я окинула его испытующим взглядом.

Ах, дорогая, нелегко сохранить уверенность, совершая предательство! Видимо, душа изменника сознает свой позор. Как же сильна ее тяга к добру и правде, если она с таким трудом преодолевает свое отвращение ко лжи!

Поверите ли? Вальвиль не мог выдержать моего взгляда и не в силах был прямо посмотреть мне в глаза, несмотря на напускную самоуверенность.

Словом, я не узнавала Вальвиля, это был другой человек; куда девалась его искренняя улыбка, открытый взгляд, простодушие, веселье, освещавшее его лицо, стоило ему меня увидеть! Все признаки любви исчезли; я видела в его чертах только смущение и фальшь; передо мной было холодное, напряженное лицо, которое напрасно силилось выразить оживление, чтобы скрыть скуку, равнодушие и черствость. Увы, я не в силах была это вынести, дорогая, и опустила глаза, чтобы не видеть его больше.

При этом я вздохнула; я не могла сдержать этот вздох! Он опять встревожился.

— Вам трудно дышать, Марианна? — спросил он. — Нет,— ответила я,— это от слабости.

После чего мы оба замолчали; и такие паузы повторялись несколько раз.

В них было что-то странное; раньше с нами не случалось ничего подобного; но теперь, чем больше эти паузы тяготили Вальвиля, тем чаще они наступали.

Я же только старалась скрыть истинную причину моей печали; на прочее у меня не хватало сил, и беседа наша не клеилась.

— Меня очень огорчает, что вы все еще жалуетесь на слабость,— сказал он,— а говорили, будто вы уже почти совсем здоровы. (Заметьте, прошу вас, этот ледяной тон.) Вы развлекаетесь чем-нибудь в монастыре? Есть у вас подруги?

— Одна монахиня расположена ко мне — ответила я — и потом я часто встречаюсь с мадемуазель Вартон; она очень мила.

— Кажется, так,— заметил он,— впрочем, вам легче судить об этом, чем мне.

— Ее уведомили, что госпожа де Миран заедет за ней? — спросила я.

— Да. Если не ошибаюсь, матушка просила предупредить ее,— ответил он.

— Вам приятно будет познакомиться с мадемуазель Вартон поближе,— заметила я.

— Ведь я уже видел ее тут раза два — у меня были поручения от матушки; потом я справлялся у нее о вас, когда вы были больны,— сказал он.— Разве вы не знали? Надо полагать, она сообщала вам об этом?

— Да, она мне говорила,— ответила я.

Мы опять замолчали; он не знал, что сказать, а мне было слишком грустно и не хотелось касаться их отношений.

— Так постарайтесь же совсем выздороветь, мадемуазель,— сказал он,— но кажется, я слышу во дворе голос моей матушки. Посмотрим, она ли это? — добавил он и отошел к окну.

Этим он избавился от необходимости придумывать слова, чтобы не дать угаснуть нашей беседе, и мог теперь стоять поодаль, у окна, и рассказывать, что он видит во дворе и чего там не видит.

— Это она,— сообщил он,— и с нею госпожа Дорсен. Они уже поднимаются по лестнице, надо пойти открыть им.

Так он и сделал, а я не проронила ни слова и только постаралась подавить вздох, видя, как он ищет повода сбежать от меня. Он даже спустился на несколько ступенек, чтобы подать руку госпоже Дорсен, которая шла впереди.

— Наконец-то я вижу наше милое дитя,— сказала эта дама и протянула мне руку.— Небо сохранило ее для нас. Мы предполагали приехать только после обеда, мадемуазель; но я сказала вашей матушке, что вы непременно должны обедать с нами, чтобы подольше побыть вместе. Сударыня,— продолжала она, обращаясь к госпоже де Миран,— Марианна выглядит гораздо лучше, чем я ожидала; она поправляется быстро и почти не похудела.

Не помню, что я ответила. Вальвиль стоял рядом с госпожой Дорсен и смотрел на меня с улыбкой, будто тоже с удовольствием мною любовался.

— Почему ты не переоделась, дочка? — обратилась ко мне госпожа де Миран.— Я нарочно послала Вальвиля предупредить, что мы увозим тебя к нам.

Когда я услышала ее ласковые речи, слово «дочка», которое она произнесла так простодушно, я не могла удержаться от слез; Вальвиль же покраснел: почему бы? Быть может, ему стало стыдно: он видел, как глубоко — и как напрасно — меня растрогала нежность его матушки, и понимал, сколь неуместно звание дочери, которым она меня дарила.

— Право же, дочь ваша слишком вас любит, она еще не вполне здорова и слишком слаба для душевных волнений,— сказала госпожа Дорсен.— Боюсь, это может повредить ей. Сперва ей нужно как следует поправиться, и тогда пусть себе плачет от радости, что видит вас; а пока никаких нежных излияний, прошу вас. Ну-ка, мадемуазель, постарайтесь развеселиться! И едемте, уже поздно.

— Я жду мадемуазель Вартон,— возразила госпожа де Миран,— а ты (эти слова относились ко мне) поедешь в чем есть. Тебе незачем подниматься в свою комнату, не так ли?

— Ах, при всем желании видеть Марианну у нас, боюсь, она слишком слаба для такого путешествия,— вдруг заметил Вальвиль; видимо, под предлогом заботы о моем здоровье он хотел дать мне повод отказаться от обеда; но он напрасно трудился.

— Простите, сударь,— ответила я,— я чувствую себя довольно сносно, и если госпожа де Миран не требует, чтобы я переоделась, я с радостью поеду с вами. (Заметьте, что слова «госпожа де Миран» относились к матушке.)

— Что это за «госпожа де Миран»? — со смехом спросила матушка.— Кого ты так называешь? Право, болезнь сделала тебя чопорной!

— Вернее, почтительной, дорогая матушка. Мне надо быть с вами очень почтительной,— сказала я и невольно вздохнула; это не укрылось от внимания госпожи Дорсен и смутило и без того встревоженного Вальвиля, совесть которого была неспокойна; он совсем потерялся — и было от чего. Этот вздох и моя сугубая почтительность были неспроста. Госпожа Дорсен заметила и это, и смущение Вальвиля: она внимательно присматривалась к нам обоим.

Госпожа де Миран собиралась что-то сказать, но тут вошла мадемуазель Вартон в домашнем туалете, очень скромном, но тщательно обдуманном.

Она предвидела, что, несмотря на мои огорчения, я, возможно, буду присутствовать на обеде, и по этой причине сочла благоразумным отказаться от нарядного туалета и ограничиться самым простым платьем: оно как бы исключило желание нравиться или, во всяком случае, отнимало у меня всякое право обвинять ее в подобном намерении.

Я сразу разгадала эту лицемерную игру в великодушие и не поддалась обману.

В подобных положениях женщина покинутая и оскорбленная чувствует тоньше, чем ее счастливая соперница. Показная простота в наряде мадемуазель Вартон не обманула меня. Я с первого взгляда поняла, что она лукавит, что она постаралась внести в свой скромный туалет все ухищрения кокетства.

Мадемуазель Вартон решила, что пожертвует пышностью наряда, но отнюдь не его изяществом и элегантностью.

Я же была одета совсем небрежно: встав с постели, я накинула свое будничное платье; к тому же я так исхудала, так побледнела за это время! В глазах моих не было огня, лицо осунулось от болезни и горя (сколько бед обрушилось на меня разом), и при виде мадемуазель Вартон я совсем пала духом; сравнение было не в мою пользу; можно сказать, своим обликом я оправдывала выбор Вальвиля.

Возлюбленный изменил нам и предпочел другую — пусть так; но, по крайней мере, он должен быть неправ в своем выборе; мы предпочтем, чтобы виной всему было его непостоянство, а не наши изъяны; нам приятнее, если он несправедлив,— это не так обидно; а мне казалось, что Вальвиль не был уж так несправедлив.

Я раскаивалась, что приняла приглашение госпожи де Миран, но отступать было поздно.

Кроме того, по здравому размышлению, можно было бы многое сказать и в мою пользу; по сути дела, у моей соперницы не было особенных оснований торжествовать. Если она затмевала меня свежестью и грацией, это не значило, что она была милее меня; просто она чувствовала себя прекрасно, а я только что оправилась после болезни. Мне было простительно выглядеть хуже, чем обычно, она же обязана была блистать всеми своими чарами. Она и блистала ими, выступая во всеоружии своей красоты; о моих же чарах можно было только догадываться: никто не знал, как хороша я буду, когда окончательно справлюсь с болезнью.