Однако я полагаю, что, назвав себя болтуньей, я, пожалуй, вызову недовольство добрых людей, которым нравились мои рассуждения. Если это была просто болтовня, то, стало быть, напрасно она им понравилась, значит, у них дурной вкус. Нет, господа, нет, я совсем с этим не согласна; наоборот, я не могу и выразить, как я ценю ваше мнение и как для меня лестна ваша похвала. Если я и называю себя болтуньей, то только в шутку и из любезности к тем, кто, может быть, и в самом деле считает меня болтливой, и, по правде говоря, я бы и дальше такой оставалась, но ведь гораздо легче прекратить всяческие отступления. Вы оказываете мне много чести, одобряя мои рассуждения; но и те, кому хочется, чтобы я придерживалась простого пересказа фактов, доставляют мне большое удовольствие: мое самолюбие на стороне первых, а леность — на стороне их противников; да я уже немного и отошла от суеты мира сего; в моем возрасте предпочитают то, что удобно, а не то, что лестно. К тому же я подозреваю (скажу вам по секрету), что любители рассуждений не в большинстве. Учтите также, что сообразоваться с их вкусом трудно, и я надеюсь, вы извините меня за принятое мною решение.

Мы остановились на том разговоре, который был у мадемуазель де Фар и Вальвиля с Фавье; я уже говорила, что предосторожность эта оказалась бесполезной.

Вы, вероятно, помните, что Фавье исчезла из комнаты раньше, чем ушла госпожа Дютур, она вернулась, когда ее позвали; отсутствовала она только четверть часа, но эти четверть часа она употребила во вред мне. Из моей спальни она побежала к госпоже де Фар и рассказала ей все, что видела и слышала.

Она не посмела нам в этом признаться. Мадемуазель де Фар заговорила с ней таким тоном, что она испугалась и не дерзнула сказать нам правду. Я лишь заметила, что лицо у нее вспыхнуло, как я уже говорила, и, при всей моей подавленности, мне бросился в глаза этот ее внезапный румянец, я почувствовала что-то недоброе.

Она ушла расстроенная, а мадемуазель де Фар стала меня утешать. Я держала ее за руку и горько плакала, а она успокаивала меня самыми нежными ласками.

— Дорогая подруга, перестаньте же плакать,— говорила она мне.— Ну, чего вы боитесь? Эта девушка не скажет ни слова, будьте уверены (она говорила о Фавье); мы привлекли ее на свою стороны, воспользовавшись разными способами заткнуть ей рот. Я ей сказала, что болтливостью она погубит себя, а молчанием составит себе состояние; неужели вы думаете, что после того как я запугала ее всякими угрозами да пообещала ей щедрую награду, она не будет молчать? Да разве есть хоть малейшая вероятность, что она изменит нам? Успокойтесь же, успокойтесь. Докажите мне этим свою дружбу и доверие, иначе я буду думать, что это вы из-за меня плачете так горько; да, да, я стану думать, будто вам стыдно, что я была свидетельницей скандала, и вы подозреваете, что у меня возникло к вам чувство, унизительное для вас. Но вы ошибаетесь, я люблю вас теперь еще сильнее, чувствую себя теснее связанной с вами, еще больше сострадаю вам и всю жизнь буду питать к вам больше уважения. Да, именно так я буду думать о ваших слезах, видите, сколько я имею оснований сетовать на вас, ведь ваша скорбь могла бы обидеть меня и доставить огорчение моему сердцу!

Такие речи совсем растрогали меня, и слезы мои полились сильнее. Говорить я не могла, не хватало сил, я лишь покрывала бесчисленными благодарными поцелуями руку мадемуазель де Фар.

— Успокойтесь,— уговаривал меня Вальвиль.— Кто- нибудь может прийти, может заглянуть сама госпожа де Фар. Ну что она подумает, застав вас в таком состоянии? Как мы его объясним ей? Да и почему вы так огорчаетесь? Ведь случай этот не будет иметь никаких последствий, ручаюсь вам,— добавил он, бросившись к моим ногам; казалось, еще никогда он не был полон такой страстной любви ко мне; я же переводила взгляд с возлюбленного на подругу, глаза мои выражали, как глубоко я чувствую те нежные утешения, которыми оба они старались меня успокоить,— и вдруг мы услышали шаги у моей двери.

Это была госпожа де Фар. Через секунду она вошла. Ее дочь и Вальвиль сели возле меня, я успела утереть глаза, прежде чем она появилась; но лицо мое еще хранило следы пережитых волнений, я не могла согнать с него сокрушенного и горестного выражения.

— Притворитесь, что вам не здоровится,— быстро шепнула мне мадемуазель де Фар,— а мы скажем, что вам стало дурно.

Едва успела она вымолвить эти слова, как мы увидели ее матушку. Я, вместо реверанса, просто склонила голову, чтобы подчеркнуть свою слабость, которая близка была к подлинной.

Госпожа де Фар поглядела на меня, но не поздоровалась.

— Она что, занемогла? — спросила эта дама у Вальвиля равнодушным и не очень вежливым тоном.

— Да, сударыня,— ответил он.— Мадемуазель стало дурно, и мы с большим трудом привели ее в чувство.

— Она еще крайне слаба,— добавила мадемуазель де Фар, по-видимому весьма удивленная, что мать ее так неучтиво говорит обо мне.

— Ну если так,— таким же тоном продолжала госпожа де Фар, ни разу не сказав «мадемуазель»,— можно отвезти ее в Париж, если она хочет. Я дам ей свою карету.

— Сударыня, ваша карета не понадобится,— сухо сказал Вальвиль.— Мадемуазель вернется в моем экипаже, за мной уже приехали.

— Вы правы, можно и так,— ответила она.

— Как, матушка! Ехать уже сейчас? — воскликнула ее дочь.— Я полагаю, что надо подождать.

— Нет, мадемуазель,— сказала я в свою очередь и поднялась с кресел, опираясь на руку Вальвиля.— Нет разрешите мне уехать. Приношу вам тысячу благодарностей за ваше внимание ко мне, но мне и в самом деле лучше уехать, и я хорошо чувствую, что мне не следует долее здесь оставаться. Выйдемте, сударь. Мне полезно побыть на воздухе, пока не подадут вашу карету.

— Но, матушка,— вторично вмешалась мадемуазель де Фар,— будьте осторожны. Неужели вы допустите, чтобы мадемуазель Марианна поехала в карете совсем одна? И раз она твердо решила вернуться сейчас, не считаете ли вы нужным, чтобы мы ее отвезли или, по крайней мере, чтобы я взяла с собой одну из ваших служанок и отвезла бы мадемуазель в монастырь или к госпоже де Миран, которая ее доверила нам? А иначе только господин де Вальвиль мог бы ее проводить, но разве это прилично, чтобы он один ехал с нею?

— Нет,— улыбаясь, ответила ей мать.— Но послушайте, господин де Вальвиль, я жду гостей. Ни моя дочь, ни я не можем отлучиться. Не достаточно ли будет одной из моих служанок? Я пошлю с вами ту, которая ее одевала. Отсюда до Парижа рукой подать. Не правда ли, прелестное дитя? Этого будет достаточно?

Вальвиль, возмущенный столь дерзкой уловкой, ничего не ответил.

— Мне никого не надо, сударыня,— ответила я, глубоко убежденная, что горничная, которую мне предлагали в провожатые, все разболтала.— Мне никого не надо.

Я сказала это, уже выходя из комнаты под руку с Вальвилем. Мадемуазель де Фар потупилась с удивленным видом, отнюдь не делавшим чести ее матери.

— Сударыня,— сказал Вальвиль госпоже де Фар резким и решительным тоном.— Мадемуазель поедет в моем экипаже, вы предлагали свой, разрешите мне воспользоваться им и поехать за нею следом. Ее состояние меня тревожит; если с нею что-нибудь случится, я смогу оказать ей помощь.

— Но зачем же вам расставаться? — сказала она, по-прежнему улыбаясь.— Что это значит? Я не вижу в этом никакой необходимости, раз я посылаю с ней одну из своих горничных. Быть может, вашей знакомой приятнее остаться? Вы знаете, что в четыре или в пять часов вечера должен приехать экипаж, который госпожа де Миран хотела за ней прислать; а до тех пор, поскольку она больна, а у меня гости, она будет кушать в своей комнате.

— Да,— сказал Вальвиль.— Прием довольно удобный, но не думаю, чтобы она согласилась.

— Ваша серьезность забавляет меня, кузен,— ответила госпожа де Фар.— А впрочем, если невозможно удержать вас, моя карета к вашим услугам. Бургиньон,— добавила она тотчас же, обращаясь к попавшемуся ей на глаза лакею,— вели заложить лошадей в мою карету. Ах, кажется, гости едут. До свидания, сударь, мы еще увидимся, но, право, так нелюбезно с вашей стороны покидать нас. Прощайте, прелестное дитя, я к вашим услугам. Не беспокойтесь, все обойдется. Накормите ее завтраком перед отъездом.