Имея дело с госпожой де Миран, вы таким образом бывали в проигрыше; она не заглядывала дальше того, что вы ей сказали, и оказывала вам услугу в пределах просимого. Вот что происходило: посредственность ограничивала доброту ее сердца.

С госпожой Дорсен дело обстояло иначе; ее проницательный ум угадывал все, что вы не осмеливались ей сказать; чуткость зажигала в ее сердце желание помочь вам, и по доброте свой она делала все, что вам было необходимо.

Порой это «необходимое» заходило даже дальше, чем вы сами его представляли себе. Вы и не подумали бы попросить у госпожи Дорсен все то, что она делала. У вас могло и не быть предусмотрительности, ума, ловкости — все это было у нее самой.

Ей не надоедали заботы, которыми она вас окружала, скорее уж они могли бы надоесть вам; ведь это она вас торопила, предупреждала, напоминала о том-то и том-то, бранила, когда вы забывали об этом: словом, ваши дела поистине становились ее собственными. До такой степени, что участие, которое она в них проявляла, теряло характер великодушия, вы даже могли бы счесть его неудобным для себя.

Вместо одной любезности, на которую вы рассчитывали, госпожа Дорсен, к вашему удивлению, оказывала вам их несколько,— таких, которых вы и не предвидели, услуги ее были полезны вам не только в настоящем, но и на будущее. Госпожа Дорсен все видела, обо всем успевала подумать, становилась все услужливее и считала себя обязанной быть такой по мере того, как вы пользовались ее заботами.

Есть люди, которые, при всем своем добросердечии, взвешивают то, что они сделали или делают для вас, высоко ценят свою помощь, гордятся ею и говорят себе: «Я хорошо помогла ему, он должен быть мне очень признателен».

Госпожа Дорсен говорила: «Я много раз помогала ему и приучила его к мысли, что я всегда должна оказывать ему услуги. Нельзя же обманывать такое его мнение обо мне, оно мне очень дорого, надо уж и впредь стараться заслужить его».

Словом, она смотрела на свою помощь таким образом, будто не вы должны чувствовать к ней признательность, а она должна благодарить вас за то, что вы рассчитывали на ее услуги. Она из этого заключала, что обязана вам помогать, и помогала с удовольствием, которое было ей наградой за все, что она делала для вас. Вы смело просили у нее новых услуг с уверенностью, что она окажет их, и в этом она видела награду для себя, которую ее благородное самолюбие почитало самой трогательной; и чем меньше вы чинились с ней, тем больше радовали ее, тем больше это было ей по душе, а ведь это просто восхитительно.

Человек, ничего не требующий от вас за свои услуги, кроме того, чтобы вы считали себя вправе требовать от него новых услуг, и которому доставляет удовольствие, чтобы вы обращали себе на пользу его привычку помогать вам,— право, человек такого душевного склада достоин восхищения. Быть может, подобная возвышенность чувств слишком прекрасна; быть может, бог запрещает, чтобы ею злоупотребляли, но в моральном плане она весьма почтенна в глазах людей. Перейдем к остальному.

Умные люди в большинстве своем не могут приноровиться к тем, у кого ума очень мало или совсем его нет, и в беседе не знают, о чем с ними говорить; а госпоже Дорсен, у которой ума было больше, чем у многих умников, взятых вместе, вовсе не доставляло удовольствия, чтобы вы терялись в ее присутствии, и она вовсе не желала поразить вас своим умом; у нее у самой как будто становилось тогда столько ума, сколько его надо было для общения с вами.

Не то чтобы она милостиво настраивала свой ум в лад с вашим умом — у нее он был заранее так настроен, и тут ее заслуга состояла лишь в том, что она от природы наделена была умом рассудительным и философским, ее нисколько не радовало бы нелепое презрение к уму какого бы то ни было человека, и, быстро почувствовав, что у вас за ум, она, сама того не ведая, сообразовывалась с ним.

Госпожа Дорсен вовсе не рассуждала так, что она снисходит до вас, да и вы сами этого не замечали; однако ж вы находили, что она очень умна,— ведь ее ум, который сказывался даже в разговоре с вами, побуждал вас быть умнее обычного, а мы всегда находим умными тех, кто поднимает наш ум.

С другой стороны, те, кто наделен был умом, изо всех сил старались показать его при ней — не потому, что считали необходимым его иметь или полагали, что ей интересно будет посмотреть, умны ли они, но для того, чтобы она оказала им честь, признав их умными. Именно в силу уважения к ее уму они и принимали такой тон.

Особенно старались блеснуть перед ней своим умом женщины, не требуя от нее таких же стараний,— ведь ее ум давно уже получил призвание. И женщины приходили к ней не затем, чтобы поглядеть, умна ли она, а затем, чтоб показать, как они умны.

И вот она предоставляла им полную свободу щеголять своим умом и прерывала их болтовню только для того, чтобы одобрить их, похвалить и дать им возможность перевести дыхание. Мне казалось, что мысленно она говорит: «Ну, сударыня, смелее, больше блеску!» И они действительно старались блистать, а ведь для этого требуется много ума; госпожа Дорсен довольствовалась тем, что помогала им; для такого рода бездействия или бескорыстия требуется еще больше ума, да вдобавок и мужества.

Право, эти дамы напоминали хорошеньких детишек, которые, желая похвастаться своей ловкостью, пришли поиграть перед взрослым человеком.

А вот еще одна своеобразная черта в характере госпожи Дорсен.

Загляните в любой светский салон; вы увидите там гостей различного положения в обществе, различного звания; предположим, что есть среди них военный и финансист, судейский и духовное лицо, искусный художник, у которого не найдется иных прав на внимание к нему, кроме его таланта, и ученый, которого прославила наука: и вот пусть все они собрались вместе, в одном доме, а все же они не смешиваются, не соединяются и остаются чужими друг другу, словно принадлежат к различным нациям; ведь они всегда чувствуют, что находятся на разных берегах, и взирают друг на друга, как на любопытное зрелище.

Вы увидите там глупую и стесняющую людей иерархию, которую поддерживает между ними наглая спесь, увидите важные манеры одних и боязнь других освободиться от подчинения.

Один смело задает вопросы, другой делает это степенно, как и подобает человеку с весом, третий первым не заговаривает, ждет, когда к нему обратятся.

Один судит и рядит весьма решительно и несет при том околесицу; другой мыслит здраво, но не решается высказаться; никто из них не теряет из виду свое положение в обществе и приноравливает к нему свои речи. Какое убожество!

Так вот, уверяю вас, в доме госпожи Дорсен все были гораздо выше этого ребячества, она владела секретом излечивать от него своих завсегдатаев.

В ее доме не могло быть и речи о рангах и званиях, никто и не вспоминал о своем положении, было ли оно значительным или незначительным: тут просто люди беседовали между собой, и в спорах веские доводы одерживали верх над более слабыми — вот и все.

Или, если угодно, я прибегну к громким словам: тут на Равных правах общались между собой умы равного достоинства, если и не равной силы; умы, у которых и вопроса не вставало о титулах, принадлежащих им по воле случая, и которые не считали, что нечаянно доставшийся им высокий сан должен их возвеличивать, а других унижать. Вот как судили в доме госпожи Дорсен, вот какими делались в ее обществе люди под влиянием ее образа мышления — разумного и философского, которого она, как я уже говорила, придерживалась и благодаря которому все вокруг нее тоже становились философами.

С другой стороны, она кое в чем сообразовывалась с обычными предрассудками, ради того чтобы поддержать достодолжное уважение к ней, на какое ей давало право ее знатное происхождение, она принимала правила, установленные человеческим тщеславием: поддерживала, например, дружеские связи с могущественными вельможами, имевшими влияние и занимавшими высокие посты,— словом, с людьми, которые составляют так называемый «высший свет»; такого рода связями неблагоразумно пренебрегать, они придают вам веса во мнении людей.