Наконец, она пробралась к назначенному для нее месту и села рядом со своим спутником. И тогда я среди ее свиты увидела господина де Клималя и Вальвиля.

«Как! Господин де Клималь тут?» — подумала я с удивлением и, пожалуй, даже несколько взволновалась. Во всяком случае, я предпочла бы, чтобы его тут не было; я сама не знала, следует ли мне отнестись равнодушно к его присутствию или рассердиться на это; во всяком случае, видеть его мне было неприятно, я имела право считать его дурным человеком и полагать, что одно уж мое появление должно привести его в расстройство.

Да еще его замешательство при виде меня окажется пустяком в сравнении с теми тягостными чувствами, которые к нему прибавятся, когда он обнаружит новые для него обстоятельства, новые причины для тревоги и смятения.

Я все ждала той минуты, когда мне можно будет сделать реверанс госпоже де Миран, его сестре; она, конечно, ответит мне легким поклоном, со свойственной ей приветливой, ласковой улыбкой, говорящей о близком нашем знакомстве. О! Что подумает господин де Клималь об этой близости? Каких только злополучных для себя последствий не станет он ждать от нее! Подумайте, дорогая, какою опасной для его репутации я покажусь ему! А ведь как надо бояться злого человека, который сам тебя боится!

Из-за всего этого я находилась в смутном волнении.

Первым увидел меня Вальвиль и поклонился с каким-то веселым и уверенным видом, предвещавшим хороший исход наших дел. Господин де Клималь не заметил поклона, которым его племянник обменялся со мной: он в эту минуту говорил о чем-то с кавалером, сидевшим рядом с госпожой де Миран.

Она слушала их разговор и еще ни разу не посмотрела в сторону монахинь. Наконец она бросила на нас взгляд и заметила меня.

Тотчас же я сделала глубокий реверанс, а она дружески помахала мне рукой, что означало: «А-а, здравствуй, дорогое дитя, вот и ты!» Ее брат, достававший тогда из кармана что-то вроде требника, заметил эти знаки, повернул голову и тогда увидел свою юную белошвейку, казалось не много потерявшую от того, что она прогнала его, и одетую так изящно, что она, должно быть, не жалела бесчестных подарков, которые возвратила ему.

Этот бедняга (уже приближается час, когда он заслужит право на то, чтобы я мягче говорила о нем), этот бедняга, для которого я по какому-то роковому стечению обстоятельств всегда должна была быть причиной замешательства и тревог, утратил всю свою самоуверенность и не смел взглянуть мне в лицо.

Я покраснела, в свою очередь, но сознавала себя смелым и возмущенным его врагом, ибо совесть моя была чиста, нравственно я была выше его и имела право привести в смятение его преступную душу.

Я гадала — поклонится мне он или нет, он не поклонился, и я последовала его примеру, из гордости, из осторожности и, пожалуй даже, из своеобразной жалости к нему,— все эти чувства смешались в моей душе.

Я заметила что госпожа де Миран наблюдает за ним и, несомненно, догадывается, в какое смятение его привела встреча со мной при Вальвиле, которого он, к счастью для себя, еще считал единственным, кто знает о его подлости. Началась служба; священник произнес весьма красивую проповедь: я не говорю «хорошую»: блистая суетным красноречием, он проповедовал о суетности дел мирских; но ведь пороком тщеславия страдают многие проповедники: они проповедуют не столько ради нашего поучения, сколько стремясь потешить свое самолюбие; таким образом, почти всегда у нас с церковной кафедры о добродетели проповедует порок.

Лишь только обряд пострижения кончился, госпожа де Миран попросила, чтобы меня вызвали в приемную, и пришла туда перед отъездом; с нею был только ее сын. Господин де Клималь отправился восвояси.

— Здравствуй, Марианна,— сказала мне госпожа де Миран,— Остальная компания ждет меня внизу, за исключением моего брата — он уже ушел. Я поднялась к тебе только на минутку, чтобы сказать несколько слов. Вот этот молодой кавалер по-прежнему влюблен в тебя, не дает мне покоя, все стоит передо мной на коленях и умоляет, чтобы я дала согласие на его намерения; уверяет, что если я буду противиться, то сделаю его несчастным, что это непреодолимая сердечная склонность, что ему судьбой предназначено любить тебя и принадлежать тебе. Я сдаюсь, в глубине души я не могу порицать его выбор; ты достойна уважения, а этого вполне достаточно для человека, который любит тебя и имеет состояние. Итак, дети мои, любите друг друга, я вам это позволяю. Не всякая мать так поступила бы. Согласно правилам света, сын мой совершает безумство, а я безрассудная женщина, раз допускаю это, но ведь он говорит, что тут дело идет о спокойствии всей его жизни, и сердце мое не в силах устоять перед таким доводом. Я полагаю, что Вальвиль не нарушает истинных законов чести, а только идет против установленных обычаев, что он причиняет ущерб лишь своему состоянию, но ведь он может обойтись и без погони за приданым. Он уверяет, что не может жить без тебя; я признаю все достоинства, которые он находит в тебе; итак, обиженными окажутся только люди и их обычаи, а бог и разум не будут в обиде. Так пусть же Вальвиль идет своим путем, и пусть никто не вмешивается в его дела. Ты, сын мой, принадлежишь к знатной семье, семьи Марианны никто не знает; гордость и корысть не желают, чтобы ты женился на ней; ты их не слушаешь, ты веришь только своей любви. А я не так уж горда, не так уж корыстна, чтоб остаться неумолимой; я полагаюсь на свою доброту. Я вынуждена согласиться, ибо боюсь сделать тебя несчастным: тогда мне пришлось бы стать твоим тираном, а я думаю, что лучше мне быть твоей матерью. Я прошу небо благословить побуждения, по которым я уступаю тебе; но, что бы ни случилось, я предпочитаю укорять себя за снисходительность, чем за непреклонность, которая не принесет тебе пользы и, возможно, привела бы к печальным последствиям.

В ответ на эти речи Вальвиль, плача от радости и благодарности, кинулся к ногам матери и обнял ее колена. А я была так растрогана, так взволнована, так потрясена, что не могла произнести ни слова; руки у меня дрожали, и все свои чувства я выражала лишь короткими и частыми вздохами.

— Ты ничего не отвечаешь, Марианна,— сказала моя благодетельница,— я понимаю твое молчание, я и сама взволнована и разделяю ту радость, какую вы оба испытываете. Небо могло послать мне сноху, более угодную свету, но не более любезную моему сердцу.

И вдруг я воскликнула в порыве восторга:

— Ах, матушка! Я умираю, я себя не помню от нежной признательности к вам!

И тут я умолкла, ибо слезы не давали мне говорить: я упала на колени и, просунув, сколько можно было, руку сквозь решетку, схватила руку госпожи де Миран, которую она протянула мне, а Вальвиль, вне себя от радости, бросился к нам и принялся поочередно целовать то руку матери, то мою.

— Послушайте, дети мои,— сказала госпожа де Миран, полюбовавшись некоторое время радостью своего сына,— в нашем положении нам надо проявить хоть сколько-нибудь осторожности; вы, дочь моя, должны находиться пока в монастыре, я запрещаю Вальвилю навещать вас без меня: ведь вы рассказали свою историю настоятельнице, она может догадаться, что мой сын любит вас и что я, может быть, согласна с его выбором; она станет рассуждать об этом со своими монахинями, а они все разнесут другим. Я хочу избегнуть этого. И даже неудобно, чтобы ты долго прожила тут, Марианна; я оставлю тебя в этой общине недели на три, самое большее — на месяц, а тем временем подыщу для тебя другой монастырь, где ничего не будут знать о печальных обстоятельствах твоей жизни; я сама помещу тебя туда, но не под своим именем, и ты побудешь там, пока я не приму некоторые меры и решу, как мне себя вести: ведь надо подготовить умы к вашему браку с Вальвилем и добиться, чтобы этот союз не вызывал удивления. Терпением и ловкостью можно всего добиться, особенно когда доверишься такой матери, как я.

Вальвиль опять принялся было благодарить, а я изъявлять свою почтительную нежность, но госпожа Миран уже поднялась со стула.