— Хорошо, красавица моя, пойдемте,— сказала привратница,— идите вслед за мной, я проведу вас в приемную, она через минутку придет туда. Пойдемте.

Я пошла вслед за нею; мы поднялись по узкой лестнице, она отворила дверь, и мне сразу бросилась в глаза та дама, о которой я говорила,— я видела ее лишь в ту минуту, когда она выходила из церкви и, выходя, очень приветливо посмотрела на меня.

Мне показалось, что дама эта обрадовалась, увидев меня, она любезно встала, чтобы дать мне место.

Она вела беседу с настоятельницей монастыря, и я сейчас сообщу вам, что было причиной ее посещения.

— Сударыня,— сказала привратница,— я пришла доложить вам, что вот эта барышня спрашивает вас.

Настоятельница оказалась кругленькой и белотелой коротышкой с двойным подбородком и свежим, гладким лицом. У мирян не бывает таких физиономий, да и вообще монашеское дородство отличается особыми свойствами: оно создается на приволье и более методически, более искусно, более умело, с большей любовью к самому себе, чем у нас.

Обычно наша полнота достигается очень просто — благодаря темпераменту, количеству поглощаемой пищи или же отсутствию деятельности и вялости натуры; но чувствуется, что для приобретения той полноты, о которой я говорю, нужно сделать ее своей задачей; она может быть лишь следствием деликатной и ревностной заботы о своем благоденствии и удобствах, она свидетельствует не только о любви к жизни — и к жизни здоровой, но к жизни сладостной, праздной, о пристрастии ко всяким лакомствам; свидетельствует и о том, что, наслаждаясь удовольствием чувствовать себя хорошо, человек так нежно холит себя, как будто он всегда находится на положении выздоравливающего больного.

И ко всему этому монашеское дородство не похоже на наше мирское; оно не столько огрубляет лицо, сколько делает его важным и степенным и придает всему облику не столько веселый, сколько спокойный и довольный вид.

Приглядитесь к этим благодушным сестрицам монахиням, и вы найдете, что внешне они очень любезны, но внутренне глубоко равнодушны к людям. На лицах монахинь написано сострадание к вам, но душу их оно не затрагивает; они подобны красивым картинкам, изображающим чувствительность и доброту, а на деле их не имеют.

Но оставим это, я пока говорю здесь только о кажущейся стороне, а остальное отбрасываю. Возвратимся к настоятельнице, возможно, я где-нибудь нарисую ее портрет.

— Мадемуазель, я к вашим услугам,— сказала она, отвешивая мне низкий поклон.— Могу я узнать, с кем имею честь говорить?

— Нет, это честь для меня,— ответила я скромно и даже униженно.— Даже если б я сказала, кто я такая, та все равно осталась бы для вас незнакомкой, сударыня.

— Если не ошибаюсь, я видела вас, мадемуазель, в церкви, когда зашла туда на минутку,— с ласковой улыбкой сказала вышеупомянутая дама,— кажется, я видела даже, что вы плакали, и мне было так жаль вас.

— Тысячу раз благодарю вас за доброту вашу, сударыня,— ответила я голосом слабым и робким и тут же умолкла. Я не знала, как приступить к разговору: прием, оказанный мне настоятельницей, при всей ее приветливости, обескуражил меня. Я больше не возлагала на нее никаких надежд, а почему — не могу сказать: ее обхождение поразило меня, хотя я еще не различала тогда, насколько поверхностно подобное участие. «Она меня пожалеет, а помощи не окажет. Ничего не поделаешь»,— думала я.

Тем временем приезжая дама и настоятельница поднялись со стульев и стояли, глядя на меня; я краснела — ведь мой наряд обманывал их, я не заслуживала таких церемоний.

— Может быть, вы желаете побеседовать со мною наедине?— спросила настоятельница.

— Как вам угодно, матушка,— ответила я.— Но мне будет очень неприятно, что из-за меня ваша посетительница должна будет уйти, что я помешала вам. Если позволите, я приду в другой раз.

Я сказала это, ища выхода из затруднительного положения, в которое поставила себя; я решила уйти и больше не возвращаться к настоятельнице.

— Нет, мадемуазель, нет! — сказала посетительница и, взяв меня за руку, заставила подойти ближе.— Нет, останьтесь, пожалуйста. Наш разговор окончен, и я собираюсь проститься с матушкой настоятельницей. Итак, вы можете говорить свободно; у вас какое-то горе, как я заметила; вы заслуживаете сочувствия, и если вы сейчас уйдете, я никогда себе не прощу этого.

— Да, сударыня,— сказала я ей, глубоко взволнованная ее словами, и снова залилась слезами.— Правду вы говорите, у меня горе, у меня большое горе; пожалуй, нет на свете человека более несчастного, чем я, более достойного жалости и сострадания; а у вас, сударыня, как видно, сердце столь доброе, что мне не стыдно будет говорить при вас. Не уходите, не надо, вы нисколько не приведете меня в смущение, наоборот, для меня счастье, чтобы вы были здесь: вы поможете мне получить от матушки настоятельницы ту милость, о которой я на коленях молю ее (и я действительно бросилась на колени). Да, я молю ее принять меня к ней в монастырь.

— Ах, прелестное дитя, как вы меня растрогали! — ответила настоятельница, простирая ко мне руки, тогда как дама ласково подняла меня.— Как я рада, что выбор ваш пал на мой монастырь! Право, лишь только я вас увидела, у меня возникло некое предчувствие, догадка, что какие-то обстоятельства привели вас сюда. Ваша скромность поразила меня. «Не пришла ли ко мне та, которой сие предназначено было?» — подумала я тогда. Ведь ваше призвание написано на вашем лице — не правда ли, сударыня? Я полагаю, вы тоже это находите? Как она хороша! Какой у нее разумный вид! Ах, дочь моя! Я просто в восторге! До чего ж вы меня обрадовали! Пожалуйте к нам, ангел мой, пожалуйте! Ручаюсь, что она единственная дочь, и бедняжку хотят выдать замуж против ее воли. Но скажите, сердечко мое, вы сейчас же хотите вступить к нам? Надо все-таки уведомить ваших родных, не правда ли? К кому мне послать?

— Увы, матушка! — ответила я.— Никого не могу указать,— и в смятении я остановилась, задыхаясь от рыданий.

— Ну, что с вами? — сказала настоятельница.— В чем тут дело?

— Нет, никого не могу указать,— продолжала я.— И нет тут ничего такого, что вы предполагаете, матушка. Я лишена утешения иметь родителей, то есть родителей своих я никогда не знала.

— Господи Иисусе! Что вы говорите, мадемуазель! — произнесла настоятельница с важностью и с едва заметным холодком.— Как это неприятно совсем не иметь родителей! Да как же это может быть? Кто же о вас заботится? Ведь, очевидно, у вас нет и никакого состояния? Куда же девались ваш отец и ваша мать?

— Мне было всего лишь два года,— ответила я,— когда их убили грабители, остановившие почтовую карету, в которой отец и мать ехали со мной; их слуги тоже погибли; только мне пощадили жизнь. Проезжие отнесли меня к приходскому священнику, которого теперь уже нет в живых; его сестра, святая женщина, воспитала меня с бесконечной добротой; но, к несчастью, она недавно умерла в Париже, куда приехала ради наследства после умершего родственника, которое она, однако, не получила из-за долгов, оказавшихся у покойного; она взяла меня с собой, намереваясь пристроить на какое-нибудь подходящее для меня место. С ее смертью я все потеряла; только она одна в целом мире и любила меня, и мне больше ни от кого нельзя ждать ласки; мне остается только надеяться на милосердие ближних; но я жалею о ней самой, о добром ее сердце, а не о помощи, какую она мне оказывала; я отдала бы свою жизнь, лишь бы ее спасти. Она умерла в той гостинице, где мы с ней остановились; я осталась одна; она мне оставила небольшие деньги, но часть их у меня украли. Отец Сен-Венсан, монах, навещавший ее перед смертью, помог мне выбраться из этой гостиницы и несколько дней тому назад поручил меня попечению одного человека, имени коего я не хочу называть; отец Сен-Венсан считал этого человека добродетельным и сострадательным, а он обманул нас обоих, ибо вовсе не был таким. Правда, он начал с того, что поместил меня в ученье к госпоже Дютур, хозяйке бельевой лавки; но едва он устроил меня там, как тотчас открыл свои дурные намерения: насильно заставил меня принять от него деньги, стал делать мне подарки, и я сразу почувствовала в них что-то бесчестное; а потом он стал держать себя так, что его поведение ничего хорошего мне не сулило, и действительно, он не постыдился, в его-то годы, заявить, взяв меня за руки, что он влюблен в меня и хочет, чтобы я стала его любовницей; а посему он решил поселить меня в доме, расположенном в отдаленном квартале, где ему будет свободнее содержать меня тайком от всех; он обещал мне и ренту, и всяких учителей, и роскошную обстановку; а я ему ответила, что меня приводит в ужас его лицемерие и плутовство. «Ах, сударь,— сказала я ему,— или вы в бога не верите? Какие у вас мерзкие мысли!» Но тщетно я стыдила его, этот подлый человек, вместо того чтобы опомниться и раскаяться, разозлился на меня, назвал меня неблагодарной маленькой тварью, пригрозил наказать меня, если я все разболтаю, стал упрекать за свои подарки, деньги, белье, купленное им для меня, и вот за это платье, что на мне; а я решила нынче же вечером положить это платье в узел, в который уже собрала остальные вещи, и все отослать ему, как только вернусь к госпоже Дютур. Она, со своей стороны, отказывает мне в квартире с завтрашнего утра, так как ей заплачено за мое содержание только до этого срока, и теперь я уж и не знаю, куда мне деваться, если не поможет мне отец Сен-Венсан; я сейчас ходила к нему, чтобы рассказать, как нас обманул этот ужасный человек, к коему он так простодушно привел меня. Да, я не знаю, куда мне деваться, если отцу Сен-Венсану не удастся завтра пристроить меня куда-нибудь, как он обещал.