— Идите, девчонка, идите! — ответил он, и видно было, что этот бессовестный человек уже совсем не заботился о моем уважении и не страшился, что я буду его презирать.— Я нисколько вас не боюсь, вы не можете мне навредить. А вот вам, хоть вы и угрожаете мне, надо поостеречься, как бы я не рассердился, не то худо вам будет, слышите? Больше я ничего не скажу. Только не пришлось бы вам раскаяться, что слишком много вы наговорили. Прощайте, больше на меня не рассчитывайте, я прекращаю свои даяния; найдутся и другие нуждающиеся, с душой более отзывчивой, нежели у вас, и будет справедливо оказать им предпочтение. У вас кое-что останется от моих щедрот, будет чем меня вспомнить: платья, белье и деньги. Я их оставляю вам.

— Нет! — сказала или, вернее, крикнула я.— У меня ничего не останется, я все вам верну начиная с денег,— к счастью, они при мне! Вот они! — добавила я, бросив на стол кошелек с деньгами быстрым и гневным движением, передавшим негодование чистого и гордого юного сердца.— А платья и белье я сейчас уложу, и вы увезете сверток с собой в карете, сударь. И так как некоторые ваши тряпки сейчас надеты на мне, а мне они так же противны, как и вы, я прошу вас обождать немного: я переоденусь в своей спальне и сейчас же вернусь. Подождите меня, иначе я, даю слово, выброшу все это в окно.

Выкрикивая гневные слова, я, заметьте это, вытаскивала шпильки, которыми приколот был чепчик, подаренный мне им, и, когда сняла его, осталась с непокрытой головой, с распустившимися волосами, а они были у меня прекрасные, ниже пояса, как я уже упоминала.

При этом зрелище он совсем потерялся, я себя не помнила от возмущения, не щадила ничего, я кричала во весь голос, волосы мои растрепались, и вся эта сцена вышла такая шумная, скандальная, что господин де Клималь встревожился, как бы она не принесла ему сраму.

Я побежала было в свою комнату собрать вещи, но господин де Клималь так испугался моего неистовства, что у него побелели губы, и, удерживая меня, он бормотал невнятные слова, которых я и не слушала:

— Да что с вами? Вы бредите?.. Зачем такой шум подняли? Безумие какое-то!.. Да подождите же... Будьте осторожнее...

И тут вернулась госпожа Дютур.

— Ой! Ой! Что это такое! — воскликнула она, увидев меня в растерзанном виде.— Что это значит? Это почему так? Пресвятая дева! На кого вы похожи! Что, она дралась, что ли, с кем, сударь? А где ее чепчик? На полу валяется! Подумайте только! Господи прости! Да что же это, боже ты мой! Кто-нибудь побил ее? — И, производя этот допрос, она подняла шуму еще больше, чем мы с господином де Клималем.

— Нет, нет! — проговорил он, торопясь ответить из страха, что я сама пущусь в объяснения.— Я сейчас скажу, в чем тут дело. Это просто недоразумение, досадная ошибка с ее стороны, и теперь я больше не могу оказывать ей никакой помощи. Я заплачу вам за те дни, что она прожила здесь, но за тот срок, какой она еще пробудет у вас, я уже не отвечаю.

— Как! — с встревоженным видом воскликнула госпожа Дютур.— Вы больше не будете платить за хлеба этой бедной девочки? Так как же вы хотите, чтобы я оставила ее у себя?

— Не бойтесь, сударыня, я совсем не хочу быть вам в тягость, и сохрани меня бог брать что-нибудь от этого человека,— вставила и я свое слово, не глядя ни на нее, ни на господина де Клималя, ибо я проливала горькие слезы, безотчетно забившись в кресло.

Тем временем господин де Клималь улизнул, и я осталась наедине с госпожой Дютур, которая в полном расстройстве чувств разводила руками от удивления и твердила.

— Какой кавардак! — Потом усевшись, сказала: — Ну и натворили вы дел, Марианна! Денег нет, платить за стол и квартиру никто не будет, содержать тебя никто не будет — устраивайся как знаешь. Ступай на улицу! Верно? Вот так передряга! Хорошенькое дело, нечего сказать! Да, плачьте теперь, плачьте! Попали вы в переделку. Экая дурья голова!

— Ах, оставьте меня, сударыня, оставьте меня! — ответила я.— Вы же знаете, в чем тут дело.

— А что тут знать? Разве я не знаю, что у вас нет ничего? А больше мне и знать нечего. Подумаешь, мудрость какая! А вот куда вам теперь деваться, сударыня? Вот что меня заботит, вот о чем я печалюсь. Из чистой дружбы, и только. Да если бы я могла прокормить вас, наплевать нам было бы на господина де Клималя. Ну его, скатертью дорожка! А вам бы я сказала: «Дочь моя, у тебя нет ничего, а у меня больше, чем надо, пусть он убирается на все четыре стороны, ты не тревожься, где есть на четверых, хватит и на пятерых». Но вот беда, хорошо иметь доброе сердце, да только далеко с этим не уедешь, верно? Времена тяжелые, ничего не продается, за квартиру и за помещение для лавки дерут втридорога, в кармане — так мало, что едва-едва хватит на прожитье до Нового года, да и то еще еле дотянешь.

— Будьте спокойны,— ответила я с горьким вздохом.— Завтра я съеду от вас во что бы то ни стало, уверяю вас. Я не вовсе без денег и отдам, сколько ва потребуете, за все то, что вы еще израсходуете на меня, пока я у вас живу.

— Экая жалость! — сказала госпожа Дютур.— Да как же это случилось, Марианна? Из-за чего у вас вышла эта досадная ссора? Ведь я же вас наставляла, советовала беречь такого человека!

— Не говорите мне о нем,— ответила я,— он негодяй. Он хотел, чтобы я съехала от вас и поселилась бы далеко отсюда, у какого-то его знакомого, вероятно, такого же хорошего человека, как он; жена этого знакомого должна была завтра утром приехать за мной. Так что, если б я не порвала с ним, если бы я сделала вид, что отвечаю на его чувства, как вы говорите, я все равно не осталась бы у вас, госпожа Дютур.

— Ах, так! — воскликнула она.— Вот он что затевал! Взять вас от меня и поселить на квартире у какой-нибудь мерзавки. Ах, вот оно что! Ловко придумал! Поглядите-ка на этого старого безумца, на старого хрыча с постной рожей! С виду ни дать ни взять святой апостол, хоть молись на него, а он сущий плут, хотел надуть меня. Да зачем же он собирался поселить вас в другом месте? Разве он не мог приходить к вам сюда? Кто бы ему помешал? Он сам себе хозяин; он же мне говорил, что решил сделать доброе дело и потому берет на себя заботу о вас. Ну, что ж, прекрасно. Я ему поверила. Мне-то что? Разве можно мешать человеку творить добро? Наоборот, приятно и самому тут принять участие. Не станешь ведь докапываться: а нет ли в этом добром деле чего-нибудь плохого? Один бог знает, чиста ли совесть у человека, и велит нам не судить ближнего своего. Чего ж он испугался? Пусть бы хаживал сюда, и все бы шло своим чередом. Раз он назвался добрым человеком, неужели я стала бы с ним спорить: «Нет, ты солгал!» Ведь у вас была своя комната? Была. Неужели я стала бы подглядывать да подслушивать, что он в ней наговаривает вам? Чего еще ему надо было? Экая фантазия ему пришла! Зачем вздумал перевезти вас в другое место, скажите на милость?

— Да он не хотел,— пренебрежительно заметила я,— чтобы господин де Вальвиль, к которому меня утром отнесли, приходил сюда меня навещать, ведь я сказала ему свой адрес.

— Ах, вот в чем дело! — заметила она.— Понимаю. Тогда не удивительно! Ведь господин де Вальвиль ему племянник, и уж он-то наверняка не принял бы «доброе дело» своего дядюшки за чистую монету, а сказал бы господину де Клималю: «Что вы делаете с этой девушкой?» Да разве он приходил, племянник-то?

— Только что вышел отсюда,— ответила я, не вдаваясь в подробности.— А когда он ушел, господин де Клималь рассердился, что я отказываюсь переехать завтра в ту квартиру, о которой он мне говорил, и стал упрекать меня за те подарки, какие я получила от него; и тут я решила все вернуть ему, вплоть до чепчика, и сняла его с головы.

— Ведь надо же, какая история вышла! Ну что за незадача,— упали вы как раз возле дома этого господина де Вальвиля! Боже мой! Да отчего ж это вы поскользнулись? Поосторожнее надо ходить, Марианна, смотреть, куда ногу ставишь. Видите, к чему ведет опрометчивость. А во-вторых, зачем было говорить этому племяннику, где вы живете? Разве девушке пристало давать мужчине свой адрес? И если нога подвернулась, так неужели девушка обязана докладывать, где она проживает? Ведь только из- за этого у вас сегодня и случилась беда!