— Успокойтесь, дорогая; вы родились с душою нежной и добродетельной, не бойтесь ничего, господь не покинет вас; вы принадлежите господу, и цель его — лишь вразумить вас. Скоро вы сможете сопоставить счастье божественной любви с жалкими радостями любви к слабому, развращенному человеку, который непременно, рано или поздно, окажется неблагодарным и, без всякого сомнения, неверным; он завладел вашим сердцем, чтобы обмануть его, и отдал вам свое только затем, чтобы вас погубить. Да вы и сами это знаете, я лишь повторяю ваши слова; все это — преходящее заблуждение, оно рассеется, как дым, вы выйдете из этого испытания более сильной и более просветленной и будете радоваться, что ушли от мира.

Тут зазвонил колокол, призывавший монахинь на молитву.

— Приходите ко мне еще,— сказала она едва слышно и ушла.

Я долго одна сидела в приемной. То, что я услышала, ошеломило меня. Я была так поражена неожиданностью, столько новых мыслей нахлынуло на меня, что я совсем забыла, где нахожусь, и не трогалась с места.

Между тем стало темнеть; я заметила это как бы сквозь туман и пошла искать горничную, которая привела меня. Она уже ждала меня, и мы отправились в путь.

Итак, я совершенно излечилась от желания стать монахиней — излечилась настолько, что меня пронимала дрожь при одной мысли, что я была к этому близка и едва не связала себя роковым обетом. К счастью, я пока никому ничего не обещала и говорила о подобной возможности только в виде предположения.

Госпожа де Сент-Эрмьер, к которой я зашла на минутку, хотела оставить меня ночевать у себя, но мне нужно было побыть наедине с обуревавшими меня новыми мыслями; к тому же мне казалось, что мое лицо должно было измениться так же, как чувства, и я боялась, что вдова заметит происшедшую во мне перемену. Мне нужно было успокоиться, принять свой обычный вид, чтобы ни в ком не возбуждать подозрений.

Поэтому я не поддалась на ее настойчивые уговоры и вернулась к господам Вийо, где могла на свободе свыкнуться со своими новыми намерениями и обдумать, как постепенно и незаметно приучить к ним других, ибо мне было совестно слишком быстро разочаровать их, мне хотелось избежать слишком бурного взрыва удивления и негодования. Но, как видно, я очень неловко взялась за дело и ничего не сумела избежать.

Я забыла упомянуть об одной подробности, которую вам надо знать: возвращаясь на ферму к господину Вийо в сопровождении горничной, отводившей меня в монастырь, я встретила молодого человека, о коем говорила монахиня,— того самого аббата, из-за которого она пролила столько слез и чье письмо, лежавшее у меня в кармане, привело ее в такое смятение.

Я отослала горничную и уже собиралась войти в дом, когда этот молодой тартюф, с обычной своей благостной миной, остановился, чтобы со мной поздороваться и сказать несколько любезных слов.

— Значит, мы не увидим вас сегодня у госпожи де Сент-Эрмьер, мадемуазель? — спросил он.— Я как раз иду к ней ужинать.

— Нет, сударь, меня там не будет,— ответила я,— зато я могу передать вам поклон от госпожи де (я назвала имя монахини), с которой только что рассталась; мы говорили о вас.

Мой холодный тон, вероятно, произвел на него впечатление: так мне, по крайней мере, показалось.

— Это очень любезно с ее стороны,— отозвался он,— я изредка посещаю ее в монастыре. Как она поживает?

— Хотя вы видели ее всего три часа назад (он покраснел при этих словах), вы не узнали бы ее, так она расстроена,— ответила я,— я ее оставила всю в слезах и доведенную до отчаяния безрассудным поведением одного господина, который несколько часов тому назад написал ей письмо. Она с отвращением вспоминает свои прежние встречи с ним, не хочет его больше видеть и просит передать, что все его попытки посетить ее будут тщетны, и поручила мне вернуть ему это письмо; вот оно,— заключила я, вынимая из кармана письмо, которое, непонятно каким образом, оказалось распечатанным. Должно быть, монахиня успела надломить печать, теперь же конверт окончательно разорвался, и аббат, вероятно, подумал, что мне известно содержание письма и что я знаю, как далеко он зашел в своем нарушении правил религии и нравственности и даже простой порядочности, ибо, судя по всему, речь шла не больше и не меньше, как о похищении из монастыря, а ведь только бесчестный человек мог сделать ей подобное предложение.

Он взял письмо дрожащей рукой. Прежде чем уйти, я сказала ему:

— Прощайте, сударь, можете меня не опасаться; обещаю сохранить все в тайне. Но бойтесь моей подруги, она решилась на самые отчаянные шаги, если ваши преследования не прекратятся.

Эту угрозу я придумала на свой страх и риск; монахиня мне таких поручений не давала, просто я считала своим долгом уберечь ее от нависшей над ней ужасной опасности, я была возмущена поведением аббата и хотела отбить у него охоту продолжать свои домогательства.

Мне это действительно удалось, он больше не появлялся в монастыре, и я спасла от него монахиню или, лучше сказать, ее добродетель, ибо она в иные минуты готова была отдать жизнь за то, чтобы увидеть его еще хоть раз; она и сама в этом призналась при наших последующих встречах.

Между тем, после многих внутренних борений, покаянных молитв и стенаний, ей удалось вернуть себе душевный покой; она постепенно вновь обрела вкус к монастырской жизни и стала примером благочестия и веры для всего монастыря.

Что касается аббата, то этот урок не пошел ему на пользу; как видно, он был слишком низок душой, чтобы исправиться. Монахиня впала в заблуждение; аббат же был развратником, лжецом в личине благочестия; бог, умеющий отличить слабость от злодейства, не даровал ему такой же милости, как ей, в чем вы убедитесь из дальнейшего, когда я дойду до одной из самых печальных страниц моей жизни.

На другой день я отправилась после обеда к госпоже де Сент-Эрмьер; она была у себя в молельне, в то время как в гостиной ее уже ждало несколько посетителей.

Спустя четверть часа она вышла к гостям, и еще издали, увидев меня, радостно крикнула, точно не в силах сдержать порыв восторга:

— Ах, наконец я вас вижу, дорогое дитя! Я как раз думала о вас, даже не могла углубиться в молитву. Скоро, скоро мы лишимся удовольствия видеть вас с нами, но вы только выиграете. Господа, нам предстоит очень скоро расстаться с ней; невеста Христова укроется от нас в стенах божьей обители!

— Как так, сударыня? — спросила я, стараясь улыбнуться и тем скрыть румянец, выступивший на моем лице при упоминании о божьей обители.

— А так, мадемуазель,— ответила она,— я только что получила письмо от маркизы (речь шла о моей матери) в ответ на мое: я писала ей, что она должна быть готова к уходу своей милой дочери в монастырь, ибо таковы ваши намерения. Она просит передать вам, что слишком нежно вас любит, чтобы противиться вашей воле; она и сама охотно променяла бы свою хлопотливую жизнь на монастырское уединение и не настолько уважает свет, чтобы удерживать вас в миру против вашего желания; она разрешает вам принять монашеский обет когда угодно. Это ее подлинные слова, и я советую вам немедля воспользоваться разрешением,— добавила она, протягивая мне письмо.

Вместо ответа я залилась слезами; то были слезы печали и отвращения, что было ясно видно по моему лицу.

— Что с вами? — спросила госпожа де Сент-Эрмьер.— Можно подумать, что вы опечалены этим письмом! Неужели я ошиблась в вас? Значит, мы все в заблуждении? Вы передумали?

— Зачем вы не посоветовались со мной, прежде чем писать моей матушке? — спросила я сквозь слезы.— Вы окончательно погубили меня в ее мнении, сударыня. Я вовсе не хочу идти в монастырь; это не угодно господу.

При моих словах госпожа де Сент-Эрмьер застыла на месте и даже побледнела от неожиданности. Друзья ее переглядывались и разводили руками.

— О, боже! Вы вовсе не хотите идти в монастырь? — воскликнула наконец вдова с горестным изумлением, как бы говорившим: «Что тут происходит? Ничего не понимаю».

И в самом деле, я расстроила затею этой дамы, назидательную для общества и весьма почетную для нее. Она направила меня на стезю благочестия, и теперь для завершения ее триумфа мне оставалось только принять постриг.