— Но моя неудача связана с другим… Мне кажется (я уже говорила вам, что к этим тайнам я подхожу с позиций своей собственной веры), что загробная жизнь умерших равновелика нашей любви к ним. С покойниками, которых я пыталась увидеть или разговорить, у меня не получалось ничего, кроме мимолетного и очень поверхностного общения, потому что я их по-настоящему не любила. Нет, я любила их человеческую трагедию; но их самих я не знала, так как же я могла их любить? Только благодаря моему человеческому сочувствию бургундским и льежским героям событий 1468 года мне удалось заставить их заговорить: зыбкое основание, не правда ли, хотя страстный интерес моего отца к историческим изысканиям был в мою пользу и усиливал эмоциональный заряд, который мы должны излучать, как луч, чтобы с его помощью вызывать душу из иного мира. Я очень сумбурно излагаю все это, я не теоретик и не хочу им быть… Зыбкое основание, именно поэтому полученные мною ответы были такие слабые, и их сразу же заглушали, прерывали непрошеные голоса, как в радиопередаче, плохо улавливаемой из-за дальности или слишком несовершенного приемника…

Теперь своими прилежными руками она удерживала открытку с двух сторон, два указательных пальца — параллельно друг другу, два больших пальца — вдоль нижнего ее края, соприкасаясь, так что с трех сторон рама из плоти обрамляла чудовищную небесную голубизну фотографии. Г-н Амбер спал тихо, будто не дыша, его красивая седая борода лежала неподвижно, как на надгробии. В какой-то момент г-н Кош усомнился, действительно ли он спит, не слушает ли он, притворяясь спящим, чтобы не помешать объяснению, которое в этой напряженной тишине казалось важным.

— Я очень любила Дезире, уверяю вас. Мы были свидетелями ее рождения, и она была такая очаровательная, такая грациозная и непосредственная… А вы, мосье Кош, вы ее отец, я знаю, что в ней была вся ваша жизнь. Ваша к ней любовь — совсем иная сила.

Опять наступила пауза, мгновение тишины, как во время мессы, перед тем как ударит колокол.

— Я убеждена, мосье Кош, убеждена, что с моей помощью — я ведь так давно ищу путь к умершим — вы смогли бы благодаря силе вашей любви найти Дезире там, где она находится, поговорить с ней и услышать ее. Я готова, мосье Кош, посвятить свою жизнь этому деянию, быть рядом, вместе с вами, и жить для Дезире.

Она соединила обе ладони, и они полностью закрыли голубое небо Америки, распростертое на столе. Г-н Кош явственно ощутил на своих собственных ладонях холодок от соприкосновения с глянцевой поверхностью открытки и понял, что может чувствовать вместе с ней и через нее. Она заговорила по-прежнему тихим и более торжественным голосом:

— Я прошу вас, ничего не отвечайте сегодня, подумайте. Я вам делаю такое предложение, мосье Кош. Я готова жить с вами, чтобы устранить разделяющую нас дистанцию и чтобы преодолеть дистанцию, отделяющую нас от Дезире.

Она медленно отняла руки, и вновь показался американский пейзаж с голубой каймой неба. Мадемуазель Амбер протянула стопку г-ну Кошу. Слой жира, появившийся от затворнической жизни, утяжелял щеки, обрамленные тусклыми пепельными волосами. Растянувшиеся ткани были испещрены точками больших пор. Глаза нежно-голубого цвета, будто бы полинявшие под влиянием утомительных ночных бдений, светились добротой.

Г-н Кош спрятал пачку открыток в левый внутренний карман пиджака, поклонился так, как делал это, уходя после доклада, — сначала мадемуазель Ариадне, затем хозяину, который, кажется, действительно спал, — и торопливо вышел на цыпочках.

Кто он, этот одетый в траур пятидесятилетний человек, суетливо семенящий в понедельник, 8 июня, при ярком свете необычного летнего утра по гравию аллеи, засаженной рододендронами и ведущей к конторам, кто он — жених или потенциальный компаньон владельца будущей фирмы «Кош, Амбер, Ле и К°»?.. Он и сам этого не знает. Впервые после случившейся трагедии он очень плохо спад. Стоило ему закрыть глаза, и в нем совершался какой-то страшный скачок к надвигающемуся кошмару: огромная фигура гипсовой жрицы протягивала к нему обе руки, сложенные, как три стороны одной рамки, указательные пальцы — параллельно, большие — соприкасаясь, и фигура увеличивалась, как на киноэкране. Затем начинало болеть сердце: сначала казалось, что у основания шеи на артерию надавили пальцем, затем от левой кисти мурашки бежали к предплечью и начинался сбивчивый галоп сердцебиения… Нужны были бы пилюли, которые мадемуазель Амбер совала ему в карман всякий раз, как ее отец или она сама ощущали сердечную астению — она вроде так это называла. И всякий раз, придя домой, он немедленно выбрасывал их в корзину в знак протеста. В эту ночь он до рассвета жалел о пилюлях, вставая с кровати, где его поджидал страх, затем снова укладываясь, когда воспаленные бессонницей глаза непроизвольно закрывались.

Быть или не бытьзятем папаши Амбера, быть или не быть мужем бледной пифии с большой грудью и в шелковом платье… Придя в контору, как обычно, раньше всех, он продолжал мучиться этим вопросом и все же методически вскрывал конверты огромным металлическим ножом для разрезания бумаги. И пока вынимал письма и распределял их по трем корзинам, предназначенным для трех разных отделов, устало думал о своеобразном контракте, который он хотел бы заключить с загробным миром, прежде чем согласиться на брак, предложенный чародейкой. Он составил такой прекрасный договор по поводу присоединения фирмы Ле! Ему хотелось, чтобы столь же четкий договор был разработан и при составлении свадебного контракта, хотелось оговорить в нем, что он действительно услышит Дезире и ее настоящий голос, а не мрачные сигналы Морзе из-под стучащего стола, что увидит ее в подлинном воплощении, такой, какой она была в жизни, а не расплывчатое и отвратительное свечение эктоплазмы, в которой ему предложено было бы узнать ее. А потом с мрачным смирением он признавался себе, что ему придется заключить предложенную сделку, несмотря на все опасения, и что, даже если ему не удастся добиться от посредницы, на которой он женится, ничего, кроме сомнительных крох общения с умершей, все равно нужно пойти на это, потому что иначе ничего не останется, ничего, кроме этой абсолютной тишины и полной пустоты, в которую он погрузился с того момента, как открытка с голубым небом в руках почтальона предстала его взору в последний раз.

И наконец, он уже предчувствовал, что сделать этот шаг — а к этому решению все идет, он догадывался об этом, когда разрезал ножом последний конверт, — его заставит то, что он не может далее позволять одной мадемуазель Ариадне вызывать в красной комнате душу его Дезире. Ее душу нельзя было оставить без защиты, во власти этой толстой девы. И кроме того, ему невыносимо было бы видеть, как вечер за вечером за деревьями парка загорается красным светом окно, задернутое занавеской огненного цвета, и думать, что за этим красным экраном тень его дочери появляется и, может быть, заговаривает по воле бледной психопатки.

В этот момент раздался нетерпеливый и повелительный стук пальцем по косяку обитой двери, и сразу после этого ее приоткрыл почтальон. Но это был не обычный почтальон: его черный костюм блестел сильнее, малиновые обшлага были новыми и выглядели действительно по-королевски: из-под яркой ленты фуражки, отороченной широким золотым галуном, окаймлявшим голову наподобие нимба, с обеих сторон выбивались легкие завитки прекрасных почти совсем белых волос. Это был почтальон-ангел, который держал в руке видовую американскую открытку с невыносимой голубизной неба, как-то странно обведенного черной рамкой. Г-н Кош, покачнувшись, встал. Голова у него закружилась, ему показалось, что он находится в ином мире и что почтальон-ангел будет ему впредь ежедневно приносить от Дезире послание в черной рамке, потому что такие письма, наверное, и посылают из страны мертвых. Приближаясь, почтальон снял фуражку, и пока левой рукой он искал в своей куртке блокнот для росписи, правой достал и протянул г-ну Кошу голубую открытку с черной каймой, держа рядом фуражку из черного сукна, отделанную золотыми и фиолетовыми галунами. И сочетание голубого, фиолетового и малинового было до такой степени отвратительно, что г-на Коша будто молнией ударило. Ослепленный, он хотел признать правоту Мадлен, согласиться, что уродство слишком сильно ранит, и, как бы сохраняя верность этому отвращению к безобразному, переполненный счастьем оттого, что ниточка, соединяющая его с Дезире, не прервалась, он не сумел воспротивиться обмороку и упал.