—

Да уж, — не удержался от иронии Хаблак, — об этом свидетельствуют японский магнитофон и хрустальные вазы, а стоят они…

—

Вазы он получил в наследство от мамы. И ковры. Наша мама умерла шесть лет назад и все оставила Мише.

— И деньги?

—

 И деньги. — Ковалева даже не запнулась.

—

И много зарабатывала ваша мама?

—

Она получала пенсию за отца.

—

И отложила пятьдесят семь тысяч?

—

Но ведь нашего отца знала вся Одесса. Никита Львович Манжула, известный педиатр, спросите у каждого… Он был человеком зажиточным, а мама не сорила деньгами. Кроме того, наши родители имели дачу, виллу на берегу моря, и мама продала ее после смерти отца.

Ковалева говорила так уверенно и убедительно, что Хаблак засомневался: а что, если его подозрения безосновательны — действительно, вилла на берегу моря стоит больших денег, да и известный на всю Одессу педиатр, вероятно, зарабатывал много, не говоря уже о левых поступлениях…

—

Хорошо, — сказал примирительно, — не о том сейчас речь. — Вдруг одна мысль мелькнула у него, и майор спросил: — Значит, ваша мама оставила все деньги Михаилу Никитичу? А вам ничего? Почему не пополам?

Глаза у Ковалевой забегали, но она сразу овладела собой и ответила спокойно:

—

Почему только Мише? И мне тоже. Но ведь я, сами видите, живу в коммунальной квартире и боялась держать такую сумму при себе. Я доверяла брату и хранила свои сбережения у него. Вот и требую, чтобы половину денег, те, что принадлежат лично мне, отдали немедленно. Понимаю, остальные надо ждать полгода — я подожду, это не так уж и важно…

—

Но почему, когда мы начали осмотр квартиры вашего брата, вы не сообщили о тайнике?

—

Чтоб иметь неприятности? Так, как сейчас, доказывать, что деньги мои, и ждать полгода?

—

То есть вы хотели потом забрать деньги из тайника сами?

—

Э-э, нет… — Марьяна Никитична решительно помахала указательным пальцем чуть ли не под носом у Хаблака: — Вы намекаете на что-то незаконное, а незаконного тут ничего нет. Разве не дозволено человеку забрать свое, то, что принадлежит ему по праву?

—

Брать по

праву, конечно, дозволено, — согласился Хаблак и попытался заговорить о другом: —А скажите,

Марьяна Никитична, вы не знали, что ваш брат последние полгода не работал?

—

Почему же… — хотела возразить, но вовремя вспомнила историю с секретаршей, немного смутилась и поправилась: — Да, не знала, видно, Миша не придавал этому значения и просто забыл сказать мне.

—

Но вы утверждаете, что у него не было от вас секретов. Как-то не вяжется…

—

Ну, знаете! — рассердилась она. — Подумать только — работа… Сегодня тут, завтра там. Считаете, мне было интересно, на заводе он или в каком-то тресте… Не все ли равно?

—

Вы сами говорили, что характер ваших отношений с братом исключал недомолвки.

Марьяна Никитична задумалась на несколько секунд, вероятно, поняла, что немного переиграла, и решила хоть как-то загладить неблагоприятное впечатление от ее слов.

—

Подождите, — замахала руками, — я вам сейчас докажу, что все это не так. Ми

ш

а, когда уезжал из Одессы, всегда помнил обо мне и часто писал. Я же говорю: не мог существовать без меня. Вот письма, — достала из резной деревянной шкатулки. — Кстати, и эту штуку подарил мне, видите, какое чудо: ручная работа, гуцульская. Наверно, Миша просто забыл сказать мне, что уволился, его не было в Одессе чуть ли не полгода, я полагала — в командировке, он же снабженец и только и делал, что ездил…

—

И эти письма, — подзадорил Хаблак, — написал в последнее время?

—

Да, из Ивано-Франковской области. Я же говорю: была уверена, что он там в командировке, а он, видно, решил передохнуть. Бедный, утомился, а с его сердцем…

Хаблак вспомнил уверенного, лощеного, самодовольного человека в белых джинсах и не очень поверил Марьяне Никитичне. Однако ничем не выказал своих сомнений.

—

Говорите, Михаил Никитич полгода пробыл в Ивано-Франковской области? — уточнил он.

—

Можете убедиться. — Ковалева подала майору письма. Читайте, я позволяю, они адресованы мне. Видите, Ми

ш

а не забывал свою сестру, писал дважды в месяц, не реже.

Писал Манжула Ковалевой и в самом

д

еле регулярно. Не письма, а открытки, всего в несколько строчек, одиннадцать открыток; первая отправлена в январе из самого Ивано-Франковска, другие — из Коломыи, Яремчи, Косова, опять из Ивано-Франковска… Последнюю, судя по почтовому штемпелю, опустил в ящик месяц назад в Снятине.

Хаблак быстро пробежал глазами написанное.

Из Яремчи:

«Дорогая Марьяна! Я в Карпатах. Тут снежно. Люди ходят на лыжах, а я никак не выберусь. Много дел. Такая уж наша доля. Целую. Михаил».

На другой с видом какого-то карпатского городка:

«Дорогая Марьяна! Две недели не писал, немного закрутился. Стояли морозы, я приобрел себе дубленку

.

Морозы в Карпатах — чудо. Все белое, и снег скрипит под ногами. Целую. Твой Михаил».

Эту открытку Манжула отправил из Коломыи.

Еще одна, из Рахова:

«Дорогая сестра! Лежу на кровати в гостинице, немного приболел, но, к счастью, не грипп. Обычная простуда, день-два — и встану на ноги. А так у меня порядок, работаю, езжу, Карпаты уже немного надоели, соскучился по Одессе. Целую. Михаил».

Остальные приблизительно в таком же духе.

Хаблак попросил у Ковалевой разрешения и записал, когда и откуда они посланы — Манжула ездил по Карпатам как-то бессистемно: сегодня в Коломые, через десять дней в Рахове — Закарпатье, а еще через две недели в нескольких десятках километров от той же Коломыи — в

Кутах.

Но Ивано-Франковскую область, судя снова- таки по открыткам, покидал только раз: лежал больной в раховской гостинице.

Правда, несколько дней прожил на границе двух областей, на Яблонецком перевале в гостинице «Беркут». Видно, отдыхал от трудов праведных. Так и писал:

«Дорогая сестра! Третий день живу в чудесной местности, в сердце Карпат, на перевале. Красивая деревянная гостиница, пристойные номера, ресторан и бар, есть где отвести душу. Вокруг леса — удивительно красивые ели, их тут называют

смереки.

Немного отошел от дел, отдыхаю. Твой Михаил».

Датирована эта открытка девятнадцатым мая, и Хаблак подумал: в конце мая в Карпатах действительно рай. Даже позавидовал Манжуле — это же надо бить

баклуши среди

смерек,

да и еще с ежевечерними коктейлями

.

К тому же пижон в белых

джинсах, наверно, не ограничивал себя обществом ресторанных официантов.

Марьяна Никитична внимательно следила, как Хаблак записывает в блокнот отдельные места из открыток Михаила. Восприняла его любопытство по-своему:

—

Теперь вы убедились, что мы жили душа в душу? И что между нами не было секретов?

«И вы, уважаемая, знали о некоторых аспектах жизни вашего брата…» — подумал майор. Ведь «крутился», по его собственному выражению, в Карпатах недаром, как и недаром уволился с работы именно перед этой поездкой.

Вероятно, у него были какие-то левые дела в Карпатах, возможно, что-то связанное с лесом или изделиями гуцульских умельцев, ибо на какой еще бизнес может рассчитывать делец в этом краю?

—

Да, я убедился в нежных чувствах Михаила Никитича к вам, — ответил суховато Хаблак.

Понял: вряд ли вытянет еще что-то из Марьяны Никитичны, хорошо, хоть показала ему открытки Манжулы, они дали немало материала для размышлений.

Басов встретил Хаблака вопросом:

—

Что-то выудил у старой пройдохи?

—

Немного.

—

Она замыливала тебе глаза россказнями об отце и вилле?