Она приехала к обрыву.

Здесь, на восточной стороне реки Уилламетт, плотно заселенный округ Сент-Джонс был отделен от реки протянувшимся на три мили прибрежным утесом, который все называли просто обрывом. Прю вскрикнула и нажала на тормоз, едва не полетев через руль прямиком вниз. Вороны пересекли пропасть и теперь черным мельтешащим смерчем устремились к небу в обрамлении дыма, поднимавшегося от многочисленных печей и труб Промышленного пустыря. То была ничейная земля на другом берегу реки, давным-давно захваченная местными магнатами и превращенная в отвратительную долину дыма и стали. Прямо за пустырем, скрытые туманом, раскинулись до самого горизонта поросшие густым лесом холмы. Прю побелела.

— Нет, — прошептала она.

В мгновение ока и без единого звука вороны спустились к дальнему берегу реки и длинной, узкой колонной исчезли в темной глубине леса. Ее брата унесли в Непроходимую чащу.

На всех картах Портленда и окрестностей, которые попадались Прю, посредине, от северо-западного до юго-западного угла, простиралась похожая на мох темно-зеленая клякса, помеченная таинственными буквами “Н. Ч.”. Прю не приходило в голову спросить, что это, пока однажды вечером — еще до рождения Мака, — отец не принес домой новый атлас. Она вместе с родителями лежала в большом мягком кресле, листала страницы и водила пальцами по линиям границ, вслух зачитывая диковинные названия городов в далеких странах. Когда атлас открылся на карте штата Орегон, Прю указала на небольшую вставку с картой Портленда и спросила о том, что давно ее терзало:

— Что такое Н. Ч.?

— Да ничего, милая, — ответил отец и открыл атлас на карте России, которую они разглядывали до этого. Пальцем он очертил круг над огромной северо-восточной частью страны, где на карте располагалась надпись “СИБИРЬ”. Там не было географических названий, не переплетались извилистые линии магистралей и железных дорог — только широкие пятна всех оттенков зеленого и белого да кое-где волнистая голубая полоса, на которую было нанизано несметное количество озер. — Есть в мире места, где люди просто не живут. Там слишком холодно, или слишком много деревьев, или горы слишком крутые. Как бы то ни было, никому не пришло в голову проложить там дороги — а без дорог не будет домов, без домов не будет городов. — Он снова открыл атлас на карте Портленда и постучал пальцем по буквам Н. Ч. — Это значит “Непроходимая чаща” — чаща там и есть.

— А почему там никто не живет? — спросила Прю.

— Потому же, почему никто не живет в той части России. Когда сюда пришли первые поселенцы и основали Портленд, никто не хотел строить там дом: слишком густой лес, слишком крутые холмы. Домов не было, не было и дороги. Так, без домов и дорог, место и осталось пустовать. А со временем лес разросся и стал еще непроходимее. Поэтому его назвали Непроходимой чащей, чтобы все понимали, что туда хода нет. — Отец с пренебрежением махнул рукой на карту и нежно взял Прю двумя пальцами за подбородок. Приблизив ее лицо к своему, он добавил: — И я не хочу, чтобы ты туда ходила. Никогда. — Шутливо покачав ее головой, он улыбнулся: — Ясно, солнышко?

Прю, скорчив рожицу, выдернула подбородок.

— Ага, ясно.

Они снова уткнулись в атлас, и Прю положила голову отцу на грудь.

— Я серьезно, — сказал он, и она щекой почувствовала, как напряглись его мышцы.

Так что Прю знала, что подходить к Непроходимой чаще нельзя, и еще один лишь раз потревожила родителей расспросами. Но вот не думать о ней у Прю не получалось. Пока в центре одна за другой поднимались многоэтажки, а шоссе на окраинах города обрастало терракотовыми торговыми центрами, этот огромный кусок земли прямо рядом с городом, к изумлению Прю, оставался нетронутым, неиспользованным, невостребованным. И притом взрослые, кажется, вовсе не упоминали его в разговорах. Такое ощущение, что в умах большинства людей Чащи вообще не существовало.

О Непроходимой чаще говорили только в одном месте — в школе, где Прю училась в седьмом классе. Среди старшеклассников ходила невероятная история о человеке — вроде как это был чей-то дядя, — который случайно забрел в Непроходимую чащу и исчез на многие годы. Его семья со временем забыла о нем и продолжала жить как ни в чем не бывало, а однажды он, откуда ни возьмись, появился на пороге. Он не помнил ничего, что случилось за эти годы, только говорил, что заблудился в лесу и зверски проголодался. Прю с самого начала сомневалась во всей истории: личность этого “человека” то и дело менялась. В одном рассказе это был чей-то отец, в другом — своенравный двоюродный брат. Кроме того, детали тоже не совпадали. Один выпускник рассказал развесившим уши одноклассникам Прю, что тот человек (в этой версии — старший брат самого выпускника) вернулся из своих удивительных скитаний в Непроходимой чаще страшно постаревшим, с длинной белой бородой, спускавшейся до самых его изодранных ботинок.

Как бы сомнительны ни были эти рассказы, Прю стало ясно, что большинство одноклассников слышали от родителей то же, что она от отца. Лес незаметно просочился в их игры: пространство вокруг квадратного двора школы, которое раньше было озером кипящей лавы, стало теперь Непроходимой чащей, и горе любому, кто пропускал удар и должен был бежать за красным резиновым мячом в эти дебри. В салках водящего называли теперь не “вода”, а дикий койот из Непроходимой чащи, и ему полагалось носиться вокруг разбегающихся одноклассников с лаем и рычанием.

Именно мысли об этих койотах и заставил Прю во второй раз спросить родителей о Непроходимой чаще. Однажды она в испуге проснулась от отчетливого собачьего лая. Девочка села в постели, прислушиваясь к тому, как в соседней комнате хнычет также проснувшийся четырехмесячный Мак, а родители тихонько его успокаивают. Это был лишь далекий отголосок лая, но от него кровь стыла в жилах. Какофония жестокости и хаоса становилась все громче, и соседские собаки начали вступать. Прю заметила, что отдаленный лай не похож на гавканье местных собак — он был куда резче, беспорядочней и злее. Она откинула одеяло и пошла в комнату родителей. Взгляду предстала зловещая картина. Мама качала на руках притихшего Мака; родители стояли у окна и, побелев от страха, немигающим взглядом смотрели за город, на далекий западный горизонт.

— Что это за звук? — спросила Прю, подойдя к родителям. Перед ними расстилались огни Сент-Джонса, россыпь мерцающих точек, идущих до самой реки и тающих во тьме. При звуке голоса Прю оба вздрогнули, и отец сказал:

— Просто какие-то старые собаки воют.

— А там, дальше? — настаивала Прю. — Не похоже на собак.

Родители переглянулись, и мама сказала:

— Солнышко, в лесу водятся всякие дикие звери. Это, наверное, стая койотов тоскует по хорошей мусорке, где можно покопаться. Не стоит волноваться, — улыбнулась она.

Лай в конце концов прекратился, окрестные собаки успокоились, и родители Прю довели ее до комнаты и уложили в постель. Это был их последний разговор о Непроходимой чаще, но он не утолил любопытства Прю. Она не могла избавиться от ощущения смутной тревоги: ее родители, которые всегда были оплотом силы и уверенности, казалось, на удивление взволновались от ночных звуков. Будто бы Чаща пугала их так же, как саму Прю.

В общем, несложно представить себе ужас, который овладел Прю, пока она наблюдала, как черный шлейф воронов исчезает во тьме Непроходимой чащи вместе с ее маленьким братом.

День почти превратился в вечер, солнце закатилось за холмы, а она все стояла, застыв с раскрытым ртом на краю обрыва. Внизу загремел двигатель, и по железнодорожному мосту, низко нависающему над кирпичом и металлом Промышленного пустыря, проехал поезд. Поднялся ветер, и Прю покрылась мурашками под курткой, по-прежнему не спуская взгляд с узкого просвета между деревьями, в котором исчезли вороны.