Соня вернулась буквально через минуту, с последним Джоном Гришэмом под мышкой.

– Потоп уже начался? – поинтересовалась она.

– Нет, это тупая игра. Пойдем отсюда.

– Ты не хочешь брать себе книжки? – удивленно спросила Соня.

– Да мне что-то разонравилось читать.

(В библиотеке> увитой плющом,

Живут себе книги о том и о сем.

В любую субботу часам к четырем

Мальчик приходит с большим рюкзаком,

Он книги себе выбирает

тайком.)

Я снова увидела Джанет Дрейк раньше, чем мне бы хотелось, – правда, благодаря счастливой способности библиотекарей оставаться невидимыми, сама она меня не заметила. Раз в год все сотрудницы библиотек нашего округа втискивались в туфли на высоком каблуке, силились с помощью малярной ленты очистить кофты от кошачьей шерсти и намазывали губы лежалой помадой ужасного томатно-красного оттенка – все ради того, чтобы убедить местных благотворителей, что библиотекам никогда не помешают стулья, книги и деньги. И вот в конце того самого ноября я зашла в Клуб юнионистской лиги. На мне было маленькое черное платье, оставшееся еще со студенческих лет, и меня с порога ошеломил запах собравшихся в клубе людей – тяжелый, затхлый, мужской. Я уже сто лет не чувствовала запаха одеколона. Я вдохнула его поглубже и вслушалась в негромкое гудение голосов.

Лорейн была одета в бледно-золотое платье – она помахала мне бокалом. Рокки я не увидела, но его легко было не заметить в плотной толпе стоящих людей. Дожидаясь у барной стойки джина с тоником, я наблюдала, как профессиональные вымогатели пособий и благотворительных выплат разогреваются первыми глотками вина, а библиотекарши кучками жмутся по углам, и у каждой волосы расчесаны на прямой пробор. Именно такой, по мнению отца, в скором времени предстояло стать и мне. Тут-то я увидела стоящую всего в нескольких футах Джанет Дрейк. Она выглядела очень эффектно в блестящей зеленой шали, накинутой на плечи, которую, правда, слишком уж судорожно прижимала к себе, и на скулах у нее пульсировали желваки, даже когда она всего-навсего слушала нетрезвую беседу окружавших ее людей. Миссис Дрейк что-то сказала и тут же расхохоталась, будто ей было так смешно, что без смеха никак не обойтись – впрочем, вид у нее при этом был совсем невеселый. Я и сама иногда так делала и называла этот нарочитый смех “смехом Дэзи Бьюкенен[33]”. Это был такой легкий, воздушный смешок, который вырывается прямо посреди речи и в случае успеха придает ей живости и остроумия, а в случае неудачи напоминает кашель подавившейся кошки. Я научилась ему у одной маминой подруги, у которой он всегда звучал безупречно и гармонично перекликался со звоном ее серебряных украшений. Наблюдая за Джанет, я вдруг поняла, что прибегаю к помощи такого смеха только в тех случаях, когда чувствую себя ужасно неловко. Я никогда не пользуюсь им сознательно, и он никогда не выходит у меня искренним.

– Похоже, вам сейчас без этого никак, – вдруг произнес кто-то у меня за спиной, и я спохватилась, что так и стою у бара, как заправская пьянчуга, и стакан с джин-тоником у меня в руке уже наполовину пуст.

Мужчина, обратившийся ко мне, оказался жгучим брюнетом: его кудрявые волосы были точь-в-точь того же цвета, что и смокинг, в который он зачем-то вырядился.

– Вы угадали, – сказала я и развела руками.

Он сверкнул крупными зубами и протянул мне руку.

– Меня зовут Гленн, – представился он. – Я онанист.

– Что? – переспросила я, закашлявшись.

– Пианист, – произнес он отчетливее, перекрикивая шум голосов. – Играю здесь сегодня.

И он кивнул в сторону рояля, стоявшего в углу. За клавишами действительно никого не было.

– А! – воскликнула я. Теперь было понятно, почему он в смокинге. – Я Люси.

Он взглянул на мою левую руку – как ему показалось, незаметно для меня.

– Вообще-то в обычное время я работаю ударником в Сент-Луисском симфоническом оркестре. Так сказать, зарываю талант в землю, – рассмеялся он и взял какой-то коричневый напиток со льдом, протянутый ему барменом. – А вы библиотекарь? – спросил он у меня.

– Нас ни с кем не спутаешь!

– Нет, что вы, я совсем не хотел… В смысле, вы выглядите моложе, чем многие здесь.

– Спасибо, – сказала я, и он наконец выдохнул.

Я рассказала Гленну, где работаю и как мало удовольствия доставляют мне подобные мероприятия.

– Когда-то я тоже работал библиотекарем, – вдруг признался он. – В музыкальной библиотеке в Оберлине, подрабатывал, когда учился на последнем курсе. Моя основная работа заключалась в том, чтобы стирать карандашные пометки в оркестровых партитурах, которыми пользовались в прошлом сезоне. Но как только я управлялся со всеми нотами, сезон снова заканчивался, нам возвращали очередные партитуры, и получалось, что работа у меня всегда не сделана.

Я засмеялась:

– А я большую часть рабочего времени стираю в книгах пометки, сделанные цветными мелками.

– Некоторым книгам разноцветные пометки пошли бы только на пользу! – пошутил Гленн не слишком удачно, но я не стала судить его строго, он тоже успел выпить.

– Я люблю разглядывать людей, когда играю, – поделился он. – Но сегодня, я смотрю, они развернули рояль к стене.

Он бросил взгляд на человека в недорогом костюме и фартуке: тот указывал подбородком в сторону фортепиано и стучал пальцем по наручным часам. Гленн поставил бокал и вытер руки салфеткой.

– Вот черт, – выругался он. – Вечно отмораживаю себе пальцы прямо перед тем, как сесть за инструмент.

Он поднес ладони ко рту и подышал на них. Он смотрел мне прямо в глаза, и было очевидно, что он старается очаровать и заворожить, чтобы не дать мне отвести взгляд. Ему это удалось.

– Что для вас сыграть? – спросил он, прежде чем удалиться к роялю.

– Что-нибудь, от чего эти ребята раскошелятся.

– Вверну куда-нибудь “Братишка, не подкинешь десять центов?”[34], – сказал он, смеясь.

Он все не уходил.

– Послушайте… – Гленн замялся и сделал глубокий вдох, как будто я не знала, что принято говорить после этого “Послушайте…”. – Меня торопят, и времени пообщаться сегодня уже не будет, но на следующих выходных у меня премьера одной вещи. То есть не у меня премьера, а у оркестра, но они будут играть мою вещь. Это джаз и, знаете, совсем не заунывно. Вам непременно надо прийти.

Я удивленно вскинула брови и кивнула.

– Ну, то есть я там, конечно, буду все время на сцене, но после концерта мы устраиваем вечеринку.

– Может, выберусь, – ответила я.

Он достал из кармана визитку, написал на ней: “Старр Холл, 15.00, суббота, 3 декабря”, адрес и свой телефон и вложил карточку мне в руку. Потом он поднес мою ладонь к лицу, и на мгновение мне показалось, что он ее сейчас поцелует.

– Вы умираете? – спросил он вдруг.

– Что? – переспросила я.

– На фортепиано. Играете?

– Да.

– Я так и подумал. Хорошие пальцы.

Он наконец направился к своему круглому табурету, на ходу улыбаясь мне через плечо и сверкая зубами, белоснежными, как его рубашка.

Я развернулась и встретилась глазами с Рокки, который припарковал свое кресло поближе к оливкам. Он как-то сказал мне: “Во всем есть свои плюсы. Поскольку людям неловко подойти ко мне и заговорить, никого не смущает, если на вечеринке я сижу один. Они думают, что это мое естественное состояние. Поэтому мне не надо волноваться, что обо мне подумают, – можно просто спокойно сидеть и за всеми наблюдать”. Я тогда возмутилась: “Ты сам понимаешь, что говоришь ерунду! Люди ничего такого про тебя не думают”. Но, глядя на него сейчас, я поняла, что он был прав. Но ведь наверняка было время, может, в младшей школе, когда дети постоянно окружали его вниманием, кто по-хорошему, кто по-плохому. Интересно, в какой момент его вдруг перестали замечать?