А раз это блеф, значит, я чувствую себя прекрасно. Настолько, насколько это возможно в моем положении. Да уж, не на показе мод, это точно.

Кончится тем, что я стану любить Общество электронных весов. Меня успокаивает мысль о том, что моя благоверная матушка находится сейчас среди адептов этой безобидной секты, руководимой электронными гуру, пагубное влияние которых ограничивается указанием процентной доли жира в общей массе вашего тела с точностью до ста грамм. Мой испуг мгновенно улетучивается от сознания того, что моя матушка находится сейчас в стаде женщин, которые находят свое счастье в поедании зеленой фасоли. Слава богу, мы не в черном триллере и, скажем прямо, идиотизм не граничит с криминалом. Сусальная реальность не вяжется с убийством. В глубине души я признаю, что неправ. Но оставьте мне право не вспоминать о светлой рубрике «Происшествия», перенаселенной отважными ребятами, которые кончили жизнь с ножом в груди на полу кухни, оборудованной по последнему слову техники. Оставим мафии ее кровь, а трупы — на пустырях и в заброшенных гаражах. И мой папочка, и его еженедельная стрижка усов, и его экстравагантные сентенции о безоглядной власти дамских журналов, которые вне подозрений, и тонкие очки на кончике его носа, которые держатся там на волоске, словно на краю бездны, — все это убедительно доказывает мне, что реальность, в которой живут мои родители, находится на одном краю света, а всевозможные зверства свирепствуют на другом.

Две стороны одной и той же монетки не встретятся никогда.

Моя жена находится на том конце света, то есть на безопасном расстоянии.

Моя бесценная — это оборотная сторона медали.

Я только что сделал презабавное открытие — просто лопнуть со смеха. Мой страх перед маленькими человечками совершенно не относится к моим партнерам по шахматам! Хотя я никогда в жизни не встречал персонажа более коротконогого, чем лилипут. Здраво рассуждая, подобное явление должно было бы заставить меня вскочить от ужаса на обе ноги и в полный рост, лишь бы избежать такой непосредственной угрозы жизни. Питер Пен — ростом метр с кепкой, а он мой лучший друг! Может, я уже на пути к полному выздоровлению? Боюсь, что еще рановато говорить об этом. Внезапное воспоминание об этой проклятой малышовой школе в ее непосредственной близости тут же заставило меня ощетиниться. Я вживую почувствовал все, что они могут сделать с моим многострадальным телом. Его так задело за живое, будто я только что вернулся с личного свидания со смертью. Я вам всегда говорил, что мой мозг, набухший от невроза, давно не дружит со здравым смыслом. Каждое припухшее соображение в нем живет само по себе и противоречит соседу. Каждое его злокачественное новообразование с аппетитом пожирает мое серое вещество. А в целом мой мозг по сравнению со своим здоровым коллегой похож на ссохшуюся виноградину на бахче среди спелых дынь. Питер считает, что сравнение несколько преувеличено, но он просто не любит дыни.

Того парня, который ходил за мной тенью по крышам, звали Владимир. Его папашка, русский еврей, припарковался во Франции в конце семидесятых с пятью или шестью ребятишками в охапке и с парой банок черной икры, перехваченной из спецпайков московской элиты. Он оставил в стране долги по числу конфетти в новогодней хлопушке и больную жену, умирающую с переменным успехом от рака не пойми чего. Вот этого самого Владимира, который, едва представившись, начинает посвящать вас во все свои родственные связи, я никогда никому не выдам. И никогда не скажу ни слова против этого самого Владимира, высокого астеника, худого как палка, который в баре между первой и второй рюмкой впаривает вам все про свое несчастное детство, с глазами на мокром месте. При этом он может на полном серьезе упасть в обморок. Он может быть рохлей, дегенератом, но я никогда не предам его и ничего не поставлю ему на вид.

Каждое утро он протягивал ко мне свои длинные руки, покрытые сеткой толстых, как веревки, синих жил, подставляя свое бесплотное тело под тяжелую сбрую техника-смотрителя, состоящую из неизмеримого числа измерительных приборов. Он покорно склонял передо мной свою выю, чтобы я повесил на нее очередную гирлянду дорогостоящих аппаратов, затем поворачивался ко мне боком, чтобы я опоясал его механизмами, чьи названия могут соперничать по сложности только с их собственным устройством, и, наконец, становился ко мне спиной, чтобы целый щиток с приборами уравновесил его хрупкий силуэт, который, казалось, только и может, что качаться на ветру. Его хрупкость привила мне вкус к угрызениям совести. С каждым подъемом по лестнице я снимал со своего напарника новый слой аппаратуры, и так удачно, что, как правило, часам к пяти вечера груз и дневные испытания мы делили строго пополам.

Владимир помнил Россию только по первым пяти-шести годам своего существования, рассказывал о ней очень картинно, будто шпарил наизусть страницы школьного учебника. Картинки из иллюстрированной энциклопедии, склеенные встык, водка, Ленин, Красная площадь — вот столпы его цивилизации. Плюс несколько затесавшихся слов на родном языке, чтобы все это приукрасить, и чудотворная наивность. Иногда, правда, между царем и революцией проскакивала подлинная история из жизни, личное воспоминание — как неожиданный бриллиант среди третьесортных побрякушек.

В день мы обходили пять-шесть крыш. Владимир поднимался наверх вместе со мной, но всегда скидывал снаряжение на уважительном расстоянии от указанного мною места. Признаюсь, я был несправедливо жесток с ним, меня забавляли его страхи и головокружения. Я заставлял парня каждый день все ближе подходить к роковой черте его фобии. Брошенный вызов восхитительно будоражил мне кровь. Это было так увлекательно. Глупая забава, я это охотно признаю, но фантастически расслабляющая. Я устраивал ему ловушки, выдумывал приманки, заранее представляя его гнев и как он будет умолять меня о пощаде. Я то строго напоминал ему о его подчиненном положении, то залихватски угрожал броситься с высоты. Все было напрасно. Мой миляга выл, ярился, выходил из себя, посылал меня на все четыре стороны и даже рыдал в голос один или пару раз. Только и всего.

Но никогда он не подходил к краю крыши ближе чем на два метра.

У роковой черты он превращался в разъяренного волка — оскал, вздыбленный загривок, бешеные глаза, в которых плясали отблески адского пламени.

На этом месте у него начинались головокружения, похожие на могучий водоворот, острая, как нож, боль пронзала голову.

Страх сочился из парня наружу в виде коротких глухих проклятий, пока я, раскинув руки, скакал по парапету шириной в ладонь. Мой дикарь готов был откусить себе хвост от бешенства, подавляя неудержимое желание отплатить за незаслуженную пытку. Взятый под прицел разгневанной молодежью, я потом долго не решался соскочить со взятой высоты. Конечно, я играл с огнем, провоцируя его панический страх, конечно, я заслуживал град упреков, как в словесном, так и в их физическом эквиваленте. Но он никак не мог забыть о разнице нашего служебного положения, поэтому его возмездие всегда было застенчивым и кротким: несколько неуверенных тычков в спину дрожащей рукой. Не выходящий за рамки субординации русский способ вернуть себе немного мужского достоинства, словно приглашение на дуэль.

Владимир должен был больше всех пострадать от моего исчезновения. Я стал пятым или шестым большим братом в его жизни, может, более необузданным, чем предыдущие, зато более традиционной ориентации. Мне частенько приходилось брататься с ними по разным поводам, пожимать пятерню или дружески похлопывать по плечу с такой силой, что впору было вывихнуть предплечье. Несколько раз Владимир даже приглашал меня к себе. В семью. Я никогда не брал с собой жену, потому что женское присутствие, по моему глубокому убеждению, было несовместимо с непринужденной пылкостью наших родственных душ. Однажды я даже сильно покраснел от стеснения и неожиданности. Это было в тот вечер, когда старший брат представлял семье свою невесту — высокую стройную брюнетку, которая, не ожидая особых приглашений, без ложной скромности почувствовала себя как дома.