У нас сейчас девятнадцать ноль-ноль или девятнадцать тридцать. Мой галантный сосед напротив имеет счастье сообщить мне об этом. Он опять оскорбляет своего любимого Билли, о котором я даже с точностью не могу утверждать, человек это или собака. Или растение, поди догадайся. Все может быть. Ведь есть же сумасшедшие, которые разговаривают с лампами.

В первые дни моего заточения я надеялся, что грубиян услышит мои призывы о помощи, ведь я прекрасно слышал его непристойности. Но судьба распорядилась иначе. Не то у него не хватило доброй воли, не то у меня — вокальных способностей, но сквернослов так и не пришел мне на помощь. Хуже того, он так и остался предсказуемым идиотом, грубым и похабным, который скандалит в строго отведенные часы каждый божий день.

Вот и еще один из последних дней моей жизни прошел в тотальном безразличии к моей персоне.

Один из последних и, без сомнения, один из худших дней моей жизни. Буду откровенен, человеческая жизнь устроена не совсем правильно. Она готовит нам самые трудные испытания ровно перед тем, как сдать Богу душу. А должна бы, наоборот, компенсировать эту и без того коварную подножку судьбы избытком радости и веселья. Как будто самой по себе смерти маловато. Так она еще прихватила с собой боль, отчаяние и одиночество. Если это мыслилось, чтобы облегчить нам расставание с жизнью: мол, не о чем будет жалеть, — то шутка не удалась. Зря время теряете, господа хорошие. Человек вцепляется в жизнь как пиявка и до конца будет держаться за то малое, что ему еще осталось.

Эй, толстуха! Кажется, я совсем перестал тебя понимать. Я привык считать, что у меня достаточно отчетливое представление о твоем макиавеллизме, о твоей жажде властвовать. С трудом верится, что ты сама толком не знаешь, чего ты хочешь и чего добиваешься. Сама не понимаешь, что ты делаешь. Твои действия настолько противоречивы, что просто парадоксальны. Ты бы сейчас сбила с толку и махрового психоаналитика, не то что меня.

Передо мной лежат двойной чизбургер и картошечка по-домашнему.

То есть передо мной стоят два пластиковых контейнера, набитые калориями.

Вы требовали пир горой? Вот он, перед вами. Сплошное объедение. Две говяжьи котлеточки, которые чередуются с желтым сырком между ними, уже слегка обветренным. Все это во влажной румяной булке и в красной промасленной картонной коробочке со следами крахмала. И пакетик горчицы в придачу.

Передо мной лежит это чудо, и я любуюсь и не смею до него дотронуться. А если оно исчезнет? А вдруг это просто мираж?

Исключено. Я сам слышал, как она гремела ключами в замке. Мое потрясенное сердце чуть не разорвало решетку грудной клетки и чуть не вылетело наружу. Настолько я уже не ждал никаких посетителей в этой жизни.

Я растянулся в коридоре и замер неподвижно, уткнувшись носом в это сокровище. С неизъяснимым блаженством я вдыхал запах прогоркшего масла. Моя слюна струилась на паркет, как у пса перед курочкой на вертеле. Я немножечко жалел лишь об одном, что моими спасителями оказались моя жена и Рональд Макдоналд.

Я проглотил все сразу, все как есть. Ни на секунду не задумавшись о том, что смерть от отравления может наступить мгновенно. Ни об ужасающих болях в желудке, которые не замедлят последовать за этим грязным обжорством. И меньше всего о благоразумии, которое настоятельно требовало, чтобы я сохранил про запас хотя бы часть приношения.

Я даже не успел подумать, что эта еда может быть последним желанием приговоренного к смерти.

В те краткие мгновения, которые длилось поглощение лакомств, я не думал вообще ни о чем.

Даже моя обожаемая матушка тут же исчезла в бездне моей разинутой пасти.

Моя ненавистная жена растворилась в моей разъедающей звериной слюне.

Я проглотил всю мою жизнь со всеми ее страданиями за тот же отрезок времени, что и обычный бигмак.

В течение нескольких минут я с набитым ртом был счастлив как блаженный.

Мои ночные шахматные партии все больше и больше принимают характер регулярных боев. В группе лилипутов есть три или четыре крайне уязвимых чувствительных элемента. Поэтому, когда Жак Генрих (так мы окрестили волшебный горох по его собственной просьбе) и я начинаем вести в игре, они встают в круг, своими маленькими мускулистыми ручками обнимают друг друга за плечи и, набычив голову навстречу неизвестно какому заклятому врагу, превращаются в миниатюрную команду американского футбола во время тайм-аута. В ту же минуту мы понимаем, что сейчас нам что-то будет. Потому что экстремистски настроенная часть команды противника собирается делать свое грязное дело, уверенная в полной безнаказанности. Поскольку оказалось, что мы привязаны к внешним приличиям и никогда не рискнем открыто подмочить себе репутацию. Зато для наших соперников глядеть сквозь пальцы на выходки своих соратников по команде стало обычным делом. Сам король лилипутов закрывает глаза на такое поведение своих подданных и, вместо того чтобы призвать к порядку, завязывает с Питером Пеном, которому явно жмут домашние шлепки, дискуссию о неудовлетворительном психическом состоянии пирата Крюка. В следующий миг нам уже угрожает живая катапульта из лилипутов: один изогнулся дугой, а двое других готовы придать ему ускорение. И если мы тут же мигом не спрячемся за чем-нибудь, нас накроет ливень мраморных пешек. Первый раз, помнится, нам спас жизни диванный валик — мы благополучно отсиделись тогда за этим импровизированным укрытием. После этого случая мы стали шустрее в обороне. Ведь эти микроскопические отбросы ничего не боятся. Им не грозит даже судебный процесс в надлежащей форме с разбирательством. Все равно король их тут же помилует. Одним мановением руки он дарует им милость. Государева рука, отягощенная золотом и рубинами, естественно, тут же сбивает нас с толку.

Должно быть, прошло несколько дней. Дни проходят, и в конце каждого из них лязг ключей в замке заставляет меня навострить нюх и держать нос по ветру. Так свист предупреждает домашнего любимца о том, что его кормушка полна.

И каждый вечер под дверью меня ожидает королевский ужин.

Двадцать ноль-ноль. Миска наполнена ракушками, или маленьким кусочком пиццы «Маргарита», или сосиской со стручковой фасолью. Конечно, порция не ахти, урезанная до невозможности, но все-таки порция.

Мне больше не нужно вести битву за пропитание.

Мне не нужно больше следить за ее приходами-уходами, вырабатывать на ходу стратегию, реализовывать планы боевых действий.

Мне просто больше нечего делать. Отныне моя жизнь свелась к ожиданию ежевечернего пайка.

Борьба за собственное выживание накапливала в глубине моей души запас самоуважения, человеческого достоинства. Теперь эта область во мне — как выжженная земля черна и суха, как после бризантной гранаты. И никакая жизнь больше не пробивается сквозь это пепелище.

Превращение меня в домашнее животное стало заключительным этапом моего уничтожения. У слабосильного льва, как ни странно, больше шансов выжить в безжалостной Африке, чем в комфортабельной клетке. То же самое и для человека, можете быть уверены. Я вам гарантирую. Без борьбы за жизнь человек портится и сгнивает еще быстрее, чем фрукт с бочком.

Если я и дальше буду так питаться, я подохну гораздо быстрее, чем ожидал.

— Вот это мужик! Да это просто орангутанг какой-то! Это даже отвратительно, до чего он мужик!

— Мужик? Ты находишь его плавки с блестками сексуальными? Ни один нормальный мужик такое не наденет.

— Это же китч, это просто последний крик моды, народный стиль для тех, кто понимает! Нет, ты только посмотри на его челюсть! Это же настоящий мастиф.

Если пара, прожившая пять лет в браке, может два часа обсуждать финал чемпионата мира по китчу…

Если он врет не краснея по поводу внезапной эпидемии гриппа, чтобы только отпраздновать вместе под одеялом помолвку одной из тех родственниц, которых обычно называют «седьмая вода на киселе»…