Никто из мальчишек, с которыми я играл в детстве, никогда не запихивал девочке в рот свежепойманных насекомых в отместку за то, что она толстушка или дурнушка.

Самое худшее, на что я был способен, — это непреднамеренное оскорбление, что-нибудь вроде жевательной резинки, налепленной на волосы. Беспечные шалости.

Так что вы от меня хотите теперь? Я в страшном сне не смог бы вообразить ничего подобного.

Если вы выросли в телячьих нежностях вашей матушки, которая едва осмеливалась верить, что вы ее собственное чадо, настолько вы превосходили все ее ожидания, и в тени авторитарного отца, который волей-неволей защищал-таки вас своей крепостью, с высоты которой мир, естественно, выглядел гораздо более симпатичным, чем он есть на самом деле, то вы точно не готовы к такому повороту судьбы.

Так вот сантехник.

Как выяснилось на практике, с точки зрения моей будущей жизни было бы гораздо спасительнее, если бы я был одним из тех сопливых беспризорников, которых отцы бьют регулярно, а матери вообще не обращают на них внимания. Зато они привыкли ко всему жуткому и ужасному.

Самое страшное, чему я подвергался в своей жизни, сводится к нескольким шлепкам по голой попе, произведенным в классическом стиле, то есть по всем правилам, в тот памятный день, когда я наконец восстал против мании моей матушки, совершенно неприемлемой для мальчика десяти лет и для преувеличенного самомнения, присущего этому возрасту. Мания, потрясающая и абсолютно инстинктивная, заключалась в том, чтобы послюнить пальцы руки, перед тем как пригладить белокурые вихры своего отпрыска. Церемония публичной казни была оправдана звонкой и нецензурной «разгильдяйкой», которым я пожаловал матушку на глазах у всего двора.

И после всего этого вы хотите, чтобы я был готов принять на себя такой сокрушительный удар судьбы?

Что значат все эти намеки, наконец спросите вы? Они значат, что все это время несколько дюжих парней тихо делали свое дело под самым моим носом без всякого моего на то согласия. Даже без всякого ведома. Что они потели всего в нескольких шагах от меня, что их потные футболки вытирались о дверь моей комнаты, что их обшарпанные руки касались моих стен с той стороны. Интересно, не хотел ли кто-нибудь из них по ошибке заглянуть в мою комнату, до того как она успела их остановить? Наверное, они спросили: «А эта комната уже пуста?»

Я тоже все понял не сразу. В коридоре было ободрано со стен нескольких репродукций Мане в дешевеньких рамках, которые болтались там с незапамятных времен. Но я не обратил на это достаточно внимания. Я был весь в напряжении от, перспективы предстоящего генерального сражения с враждебными дверцами кухонных шкафов и таким недоброжелательным ко мне холодильником. Только когда кухонная дверь распахнулась от энергичного удара моего локтя, мне предстала вся гнусная правда случившегося: кухня была необъятна и пуста. На том месте, где раньше стояли холодильник и посудомоечная машина, девственной белизной сиял незапятнанный кафель. Глядя на него, меня чуть не вывернуло наизнанку от брезгливости. Оказывается, я уже целую пятилетку ползаю по желтому от жирного налета полу. Когда реальность невыносима, она почему-то наводит на мысли, не имеющие к ней никакого отношения. Это инстинктивное легкомыслие на мгновение маскирует весь ужас реального положения и смягчает удар. Поэтому на какое-то мгновение мне искренне показалось, что наша кухня плохо обставлена. Еще на какое-то мгновение я всерьез подумал, как сделать ее более уютной и практичной. Но вы, конечно, прекрасно понимаете, что подобного рода защитные рефлексы не могут длиться вечно.

Я оттолкнулся пальцами ноги, чтобы совершить оборот на сто восемьдесят градусов, то есть мое тело повернулось в пространстве вокруг невидимой оси, находящейся где-то на уровне моего члена. Приблизительно так же, как наш бренный мир, который весь вращается исключительно вокруг своей собственной половой жизни. Я пополз в гостиную. Огромная и такая же пустая даже в темноте — окна-то досками заколочены! Гостиная была пустая и темная, как собор. Когда я выкрикнул имя моей жены, сопроводив его градом оскорблений, наличие которых я даже не подозревал в своем лексиконе, лишь эхо моего собственного голоса было мне ответом. Лишь мне одному. Оно заявило мне громогласно и без обиняков, что отныне я один в этом мире. Я протащил себя до входной двери, из последних сил дотянулся до ручки двери и опустил ее вниз. Я был в этом совершенно уверен, но все равно нужно было, чтобы я это сделал собственными руками. Закрыто. Как и следовало ожидать.

Надо отдать справедливость быстроте и эффективности этой конторы по перевозке мебели.

Я бы с удовольствием дал вам их координаты, я знаю, как нелегко сейчас найти настоящих профессионалов. Грузчики, которые вконец не расцарапают вам паркет и уложатся в поставленные сроки, — это большая редкость.

По молодости я часто мечтал, как я буду грузчиком. В этой, по сути, скотской работе физические возможности тела постоянно подвергаются испытанию. Особенно пленителен тот неравный бой с законами земного тяготения, который достигает апогея при встрече винтовой лестницы и фамильного нормандского гардероба. Тщеславный парад человеческой воли, превращенной в физическое усилие, решимость, облеченная в мускулатуру. Курам на смех! Буфет, который опирается исключительно на ваш позвоночный столб, не оставит вам свободного времени на размышления о чем-либо, кроме своего собственного веса. Дубовый стол давит вам на мозги с такой же силой, как и на руки. Это, возможно, единственная профессия на свете, при которой вы душой и телом преданы своему делу не для красного словца. В этой профессии нет ни будущего, ни прошлого, потому что тонны, переносимые вами ежедневно, складываются в понятие «вес», которое не зависит от времени. Грузчик — благородная профессия. Жаль, что люди не догадываются об этом. И грузчики тоже. Возразите — и вы будете правы.

Простите мне эти пространные отступления от темы, но в данный момент мое будущее настолько неопределенно, что я так или иначе должен отвлечь от него свое внимание. Иначе мне придется омочить бумагу никому не нужными, а для вас откровенно скучными слезами. Я бы сейчас дорого отдал за поход в кино, за приключенческий роман или за полный стриптиз. Я бы отдал все, что у меня есть, чтобы кто-нибудь рассказал мне сказку. Руку даю на отсечение за обычное сумасбродство. Я готов на любое развлечение при условии, что оно хоть на миг унесет меня отсюда, из этой пустой квартиры, которая становится подозрительно похожа на мой гроб, на мой персональный склеп.

А теперь посмотрим на вещи с позитивной точки зрения: на те несколько дней, что мне остались до смерти, квартира в моем полном распоряжении. Прежде чем я впаду в голодную кому, я еще успею залезть в ее комнату, которая больше не закрыта на замок, и воспользоваться своим исключительным правом кончить за все четыре года на этот паркет, который вытоптали до дыр ее бледные ножки. Но разве я способен на это? Уже четыре года, как мой член похож на старое доброе воспоминание, на семейную реликвию, на больного болезнью Альцгеймера, от которого я шарахаюсь, как шарахаются от стеклянных глаз собственного де; душки, который вас больше не узнает. Мой член мертв, да здравствует мой член! Прошу вас, только не надо этих сострадательных мин, как у сестер милосердия при виде распахнутого плаща эксгибициониста. Избавьте меня от этого, не стесняйтесь в выражениях. В подобных случаях грубость уместна как никогда. Я уважительно отношусь к вашему чрезмерному целомудрию, но подбор литературных выражений и работа над стилем — это не самая насущная забота мужчины, который понимает, что ему крышка. Скорее у него есть грубое желание выругаться как сапожник и послать хорошие манеры на все хорошие буквы. Вот что ему надо сейчас до зарезу.

Подождите минуточку, я мигрирую в другую комнату.

Вот она — спальня моей жены. «Наша» спальня до моего падения. Четыре года я не видел этих голубых стен, потертого паркета, посреди которого теперь красуется безупречный прямоугольник от убранного ковра, непаханая целина, по которой так и тянет пройтись босиком, с четырьмя кружочками по углам, словно выжженными каленым железом. Трава больше не вырастет на этих местах. Как, впрочем, и ничто живое вообще.