Катя смущенно отвела глаза:

– Я просто подумала, что ведь она и вправду очень развитая девочка… И потом, Лена зря не скажет.

– Конечно, не скажу! – Лена спокойно и уверенно кивнула головой. – И что ты, Настя, все на нее нападаешь?

– Потому что воображает много.

– И ничего такого не воображает. Просто она немного странная, оттого что дома у нее очень плохая жизнь.

– Это у нее-то плохая жизнь? Вот уж ни за что не поверю.

– Да нет! – Лена досадливо поморщилась. – Я не говорю, что они плохо живут, они очень хорошо живут, но жизнь у них плохая.

– Что? Что? – Валя Ёлкина с удивлением смотрела на Лену. – Как это так: «живут хорошо, а жизнь плохая»?

– А вот так! – Лена значительно посмотрела на подруг. – Стеллу дома берегут, будто она стеклянная. Никуда не пускают, ничего не позволяют. Я-то знаю: мы в одном парадном живем, я к ней иногда захожу… Как она хотела в этом году в кружок юннатов записаться, плакала даже, – нет, не позволили! На экскурсии в музей и то не пускают.

– Неужели не пускают? – Валя Ёлкина круглыми глазами поглядела на Лену. – А я думала: сама не хочет.

– Сама? Скажешь тоже! Да разве это может быть?

– Нет, не может, конечно, – рассудительно сказала Настя. – А почему все-таки ее не пускают?

– А потому, наверно, что ее мама совершенно не понимает наших дел. Сама на экскурсии не ходила и Стеллу дома держит.

– Просто ужас! – сказала Катя.

– А я что говорю? – Лена достала из парты туго набитый портфельчик и деловито щелкнула замком. – Вот я и подумала, – прибавила она, – что если мы выберем Стеллу в совет, то она – хочет не хочет – привыкнет к общественной работе, и мама ее тоже, может быть, немножко перевоспитается.

– Ну, не знаю… Может быть, – с сомнением покачала головой Настенька. – Но я бы все-таки больше хотела, чтобы председателем была ты.

Лето и осень этого года были для Снегиревых совсем не такими, как всегда.

Обычно, с тех пор как Таня перестала ездить в лагерь, Снегиревы летом жили на даче. Они снимали под Москвой две комнатки с террасой, в сосновом лесу. Сергей Михайлович еще весной уезжал в экспедицию, зато Ирина Павловна с детьми и бабушкой проводила на даче все лето. Только отдыхать ей приходилось мало. Она в первый же день ставила на террасе столик с чертежной доской и по целым часам рисовала эскизы для летних тканей – ромашки и маки на фоне неба, лесные ягоды среди зеленых листочков или просто какие-нибудь узоры. Иногда она уезжала в Москву, на фабрику, – сдавать работу, и тогда по вечерам дети ходили на станцию встречать ее.

Бабушка нередко говорила Ирине Павловне:

– Поехала бы ты, Иринушка, куда-нибудь отдохнуть от всех нас. Хоть на две недельки путевку бы попросила. А то и в прошлом году отпуск у тебя зря прошел, и нынче так же пройдет. Дома-то ведь без дела сидеть не будешь.

Ирина Павловна соглашалась, но когда подходило время отпуска, оказывалось, что ребята совершенно обносились и надо им кое-что пошить, что диван, на котором спит Таня, вытерся до неприличия и старую обивку необходимо заменить новой и что если осеннее пальто Ирины Павловны перелицевать, то его еще можно будет носить год, а то и два. Подумавши, Ирина Павловна решительно заявляла, что не намерена звать портниху и обойщика: выйдет дороже и хуже. Она отодвигала в сторону легкий столик с чертежной доской и ставила на террасе другой – потяжелее: со швейной машинкой. Это значило, что отпуск ее начался. За неделю до его окончания она одна на несколько дней уезжала в город, и когда все возвращались с дачи в Москву, диван, к общему восторгу, был перебит, подоконники заново выкрашены белой, как снег, масляной краской, а над столом висел новый пестрый абажур… Бабушка всплескивала руками, покачивала головой и вздыхала:

– Золотые руки у тебя, Иринушка! А только отпуск опять пропал. Я же говорила…

Но в этом году все пошло по-другому. Дачи не сняли, потому что на семейном совете еще весной решили отправить Мишу за город с детским садом, а Катю – в пионерский лагерь («В лагере и веселей, – сказал Сергей Михайлович, – и для здоровья полезней, и с дисциплиной лучше»). После выпускных экзаменов уехала и Таня – на дачу к подруге. Все разъехались в разные стороны, и мама с бабушкой остались одни в городской квартире.

И вдруг, совсем неожиданно, Ирину Павловну премировали на фабрике путевкой в Крым. Сначала она отказалась наотрез. Как уехать перед началом учебного года! А кто соберет детей в школу? Нет, нет, ни за что! И думать нечего.

Но в фабкоме не стали и слушать ее. «Езжайте – и все тут! У вас взрослая дочь, и другие дети не маленькие, бабушка дома, проживут месяц и без вас».

И маме пришлось уехать за несколько дней до возвращения домой Тани, Кати и Миши.

Обычно, когда время подходило к осени, Ирина Павловна начинала готовить девочек в школу: удлинять им форменные платья, шить новые передники, покупать портфели – если старые бывали уже изношены. А в этом году у нее была такая срочная работа перед отъездом, что она не все успела сделать для детей, и позаботиться о Кате и Мише теперь должна была Таня.

Как только они приехали домой, начались сборы в школу. Но что это были за сборы! В самый последний день, накануне первого сентября, Миша хватился, что у него нет пенала, и Таня помчалась покупать пенал перед самым закрытием магазинов. Миша плакал до тех пор, пока Таня не вернулась и не сунула ему в руки долгожданный пенал.

Катя хоть и крепилась, но тоже чуть не плакала: ей не хватало одного учебника – по географии, и к тому же Таня забыла купить ей белую ленту для кос. А в первый день учебного года к белому переднику полагается вплетать в косы белые ленты.

Все в доме шло не так, как всегда. Особенно чувствовала это Катя в последнее время, приходя из школы домой.

Бывало – при маме – прибежишь и начнешь рассказывать о классных делах. Ирина Павловна стоит, нагнувшись над чертежной доской, но чуть разговор коснется чего-нибудь важного, сразу поднимет голову. Даже кисточку отложит в сторону.

«Ну а ты – что? – спросит. – А она – что? А Людмила Федоровна – что?»

Станешь подробно рассказывать, а мама: «Нет, Катенька, ты неправа. Тебе надо было сказать то-то и то-то, и никого бы ты не обидела и сама была бы спокойна. А Людмила Федоровна не могла поставить Ане больше, раз она отвечала с запинками, и нечего было Ане обижаться». И пойдет разговор с мамой – обо всем, обо всем! Мама всех девочек в классе знает по именам, и всех учителей, и нянечек. Недаром мама – член родительского комитета школы. К школьным спектаклям она помогает делать костюмы и декорации, и в школе говорят про маму, что она «свой человек».

Да и в самом деле – свой. Уж до того свой!..

А теперь, без мамы, некому рассказать про школу, не с кем посоветоваться, поделиться. С бабушкой не сговоришься. Станешь ей рассказывать, что Людмила Федоровна рассадила ее с Аней, а бабушка: «Болтали, верно?» И уж обязательно какую-нибудь старую пословицу припомнит: «Слово – серебро, а молчанье – золото»; или: «Сболтнется – не воротится». Начнешь рассказывать еще про какие-нибудь неприятности, а бабушка опять: «Ничего, перемелется – мука будет».

И никогда бабушка не расспросит, что же это за неприятности такие. Ей лишь бы только не двойка и не тройка. А остальное – все ничего. «Перемелется да перемелется». А покажется бабушке, боже упаси, что у Кати или Миши насморк или кашель начался, и уже сразу – градусники, горчичники, как будто насморк или кашель важнее всех школьных дел!

Можно бы, конечно, поговорить с Таней, но ей всегда некогда. Начнет Катя рассказывать ей что-нибудь, а она только усмехнется: «Пустяки, ничего страшного».

А кому же приятно, если все его дела считают пустяками?!

И вот наконец до приезда Ирины Павловны осталось всего два дня.

Бабушка и Таня уже привели все в порядок. Тетя Нюша, соседка со двора, вымыла окна. Кате оставалось только сложить книги на этажерке да убрать в ящиках стола и на подоконнике. Ведь от мамы ничего не скроешь – мама сразу заметит, где какой непорядок.