Пробираясь через лес, Инман думал о заклинании Пловца, которому тот научил его, о заклинании, имеющем особенную силу. Оно называлось «Разрушить жизнь», и слова его сами возникали у Инмана в голове снова и снова. Пловец сказал, что оно действует только тогда, когда произносится на языке чероки, и поэтому Инману нет смысла его заучивать. Но Инман подумал, что все слова имеют свое влияние, так что он шел и произносил заклинание, направляя его против мира в целом и всех своих врагов. Он повторял его про себя раз за разом, как люди в страхе или надежде бесконечно произносят единственную молитву до тех пор, пока она не внедряется в их мысли, так что они могут работать и даже вести разговор, а слова ее все звучат у них в голове. Слова, которые вспомнил Инман, были такие:

Инман прошел по лесу еще несколько миль, но он мог сказать лишь то, что эти слова обращались вспять, чтобы поразить его одного. И тогда под влиянием чувств, которые вызвали слова Пловца, он вдруг вспомнил проповедь Монро, насыщенную высказываниями различных мудрецов, которых Монро имел привычку цитировать. Она содержала не стих из Библии, а какой-то трудный отрывок из Эмерсона, и Инман обнаружил в нем некоторое сходство с заклинанием, хотя в целом он все же предпочитал форму, в которую были облечены слова Пловца. Отрывок, который пришел ему на память, был тот, который Монро повторил четырежды во время своей проповеди: «То, что проявляет Господь во мне, укрепляет меня. То, что проявляет Господь вне меня, делает меня бородавкой и прыщом. Нет больше необходимости в моем существовании. Уже длинные тени безвременного забвения наползают на меня, и я исчезну навсегда». Инман подумал, что это была самая лучшая проповедь, которую он когда-либо слышал, и Монро произнес ее в тот день, когда Инман в первый раз увидел Аду.

Инман приехал в церковь специально, чтобы увидеть ее. В течение нескольких недель, последовавших после приезда Ады в Холодную Гору, Инман много слышал о ней до того, как увидел. Она и ее отец слишком долго оставались новичками в том краю, где поселились, и вскоре стали мишенью для насмешек многих обитателей усадеб, расположенных вдоль дороги. Для людей сидеть на пороге и наблюдать, как Ада и Монро проезжают мимо в своем кабриолете или как Ада в одиночку гуляет вдоль большой дороги, было почти как спектакль в театре; она вызывала так же много разговоров, как новая постановка оперы на Док-стрит. Все соглашались, что она довольно красива, но ее чарльстонские платья и пышные прически были предметом насмешек. Если видели, как она, сорвав стебель пентастемона, любовалась его цветами или останавливалась, чтобы коснуться острых кончиков листьев дурмана, то некоторые важно заявляли, что у нее с головой неладно, раз она не узнает пентастемон, а другие, смеясь, спрашивали: «Может, она тронулась умом из-за того, что ест дурман?» Ходили слухи, что она бродит по полям с альбомом и карандашом, пристально смотрит на все: на птицу или куст, на сорняки, на заход солнца или гору — и затем быстро чиркает на бумаге, как будто у нее совсем нет памяти и она боится забыть, если не отметит, что для нее важно.

Итак, в одно воскресное утро Инман тщательно оделся — новый черный костюм, белая рубашка, черный галстук, черная шляпа — и отправился в церковь в надежде увидеть Аду. Было время ежевичной зимы, холодный дождь шел беспрерывно три дня, и, хотя он прекращался иногда ночью, утреннее солнце не могло пробиться сквозь облака, и прорезь неба, видимая между очертаниями хребтов, была низкой и темной, почти без просветов. Дороги превратились в месиво, так что Инман опоздал, и ему пришлось занять место на задней скамье. Уже начали петь псалом. Кто-то затопил печь сырыми дровами, от этого она дымила, дым поднимался к потолку, растекался под дощатым потолком и висел там, серый, как настоящее небо в миниатюре.

Чтобы узнать Аду, Инману достаточно было увидеть ее затылок, взглянуть на ее темные волосы, заплетенные в косы и уложенные в замысловатую прическу по самой последней моде, о которой представления не имели в горах. Внизу, там, где волосы были зачесаны наверх, едва проступающие мускулы по обеим сторонам белой шеи поддерживали ее голову. Между ними еле заметная впадинка, затененное углубление. Локоны слишком красивы, чтобы их заплетать в косы. Пока пели псалом, Инман не сводил глаз с этой впадинки, так что спустя некоторое время, еще до того, как он увидел ее лицо, ему хотелось лишь одного — прикоснуться кончиками пальцев к этому таинственному месту.

Монро начал проповедь, комментируя псалом, который они только что пропели. Слова гимна, казалось, были обращены со страстной тоской к тем временам, когда люди погрузятся в океан любви. Но Монро говорил, что они неправильно понимают эту песню, если тешат себя мыслью, что все сущее когда-нибудь полюбит их. Что действительно требуется от них — так это любить все сущее. Это в целом было намного труднее и, если судить по реакции прихожан, до некоторой степени потрясло их и опечалило.

Оставшаяся часть проповеди была посвящена той же теме, что и все другие проповеди Монро, с тех пор как он приехал в Холодную Гору. По воскресеньям и средам он говорил только о том, что, по его мнению, является главной загадкой творения: почему человек рождается, чтобы умереть? В этом нет смысла. В течение нескольких недель он только и делал, что старался подойти к этому вопросу со всех сторон: что Библия говорит по этому поводу, как мудрецы всех времен понимали это. Приводил различные примеры из мира природы. Монро испробовал все, что только мог придумать, чтобы разрешить этот вопрос, и все безуспешно. По прошествии нескольких недель прихожанам стало ясно, что смерть тревожит его в большей степени, чем их. Многие считали, что ничего плохого в этом нет, скорее, хорошее. Они с нетерпением ожидали продолжения. Монро излагает свои мысли более гладко, соглашались другие, если бы только он читал проповеди так же, как прежний проповедник. Тот главным образом порицал грешников и рассказывал с забавным усердием библейские истории: младенец Моисей в тростниках, мальчик Давид, посылающий пращой камень.

Монро отклонил этот совет, сказав церковному старосте, что это не входит в его миссию. Его ответ обошел всю общину, главным образом обсуждалось слово миссия, которое ставило прихожан в положение погруженных в пучину невежества дикарей. Многие из них собирали деньги на то, чтобы посылать миссионеров к настоящим дикарям, которых они представляли одетыми в шкуры и живущими в местах, по их мнению, бесконечно более отдаленных и варварских, чем их собственные, и потому замечание Монро вызвало всеобщее неодобрение.

Поэтому, чтобы загасить огонь, разгоревшийся среди паствы, Монро в это воскресенье начал свою проповедь с объяснения, что означает слово «миссия». Это слово означает просто работа, не больше и не меньше, сказал он. Это его работа — думать, почему человек рождается, чтобы умирать, и он подходит к этому вопросу с такой же настойчивостью, с какой мужчина объезжает коня или очищает поле от камней. И он продолжал. Подробно. В течение всей этой проповеди Инман сидел, уставившись на затылок Ады, и слушал, как Монро повторил четыре раза отрывок из Эмерсона о бородавке и прыще и об исчезновении навсегда.

Когда служба закончилась, мужчины и женщины покинули церковь через отдельные двери. Грязные лошади спали стоя там, где их оставили, их упряжь и колеса двуколок, стоящих позади них, были забрызганы грязью. Голоса людей разбудили лошадей, и одна гнедая кобыла почесалась с таким звуком, словно выбивали грязный ковер. Церковный двор был наполнен запахом мокрой земли, мокрых листьев, мокрой одежды, мокрых лошадей. Мужчины подходили один за другим к Монро и пожимали ему руку, а потом все перемешались на мокром церковном дворе и стали обсуждать, перестал ли дождь совсем или только приостановился на время. Некоторые из уважаемых членов общины, понизив голос, обсуждали странную проповедь Монро, говорили об отсутствии в ней слов Писания и о том, как они восхищаются его упрямством — продолжать в том же духе вопреки желанию всех остальных.